Очень раздражает, что мои руки связаны и я ничего не могу с этим поделать. Я желаю вам не оказываться в подобных ситуациях, потому что это – самое ужасное, что может быть. Конец нескоро. Да и конец чего? Так жить, телепаясь между «сдохнуть» и «жить, как крыса, в чужой стране». Практически – одна. А кто знает, может быть сейчас, в данный момент уже нет ничего. Нет родителей. Нет дома. Нет бабушки. Только я, Матвей и море.

Не могу дозвониться домой по нескольку суток. Связи нет. Пробивает очень редко и на секунды. Просыпаюсь. Беру телефон. Набираю. Час, два часа. Не сдаюсь. И тут вдруг получается. На секунду. «Мам?» Слышу только короткое: «Живы». Связь обрывается.

Тот, кто страдает бессонницей, не спит и не бодрствует толком. Всё очень далеко от тебя. Мир и всё, что происходит в нём, кажутся нереальными, далёкими. Словно плохо отснятая копия действительности. Не можешь ни до чего дотронуться, и ничто не может дотронуться до тебя. У меня больше нет денег. То есть ещё вчера они были, а сегодня их нет. Кажется, меня обокрали.

Иногда, вернее часто, мне сложно следить за последовательностью событий. В моей жизни постоянно появляются какие-то люди, появляются и пропадают. Что им нужно? Некоторым «просто интересно». Некоторым «очень жаль». А некоторым – не очень. У одних в глазах сочувствие, у других – злорадство. И все знают, кто мы. Они знают, что мы – беженцы. Мы как обезьянки в цирке. Люди собираются вокруг меня в надежде услышать какую-нибудь суперкровавую историю. Если человек мне симпатичен, а я не очень зла и голодна, то я рассказываю. Тем более что некоторые нас чем-нибудь угощают, а иногда дают денег, и я могу купить поесть себе, а не только Матвею. Многие приглашают в гости. Харьков, Киев, Запорожье, Россия. Приглашают от чистого сердца, от всей души.

Банки не работают. Ездили в Ялту и Алушту, все банки закрылись. Деньги никак не переслать. Я отрезана от мира. Мы отрезаны. Дома все живы. Папа ночует на «квартале», мама – у бабушки. Они говорят, что так лучше. Что, если вдруг что-то совсем нехорошее случится, чтобы не все сразу… Ну, чтобы кто-то остался… Живой. Папа говорит, что у нас на поле, прямо за домом, стоят 3 «Града». И когда они стреляют, дома так светло, что можно читать.

О чём я мечтаю сегодня? Я точно помню, о чём я мечтала вчера. Вчера я хотела мира. Хотела еды. Мороженого. Новые шорты или сарафан. Мир – это не просто «когда не стреляют». Мир – это когда можно ходить на работу. Когда дети во дворе играют, когда можно везде гулять. Мир – это когда не спишь из-за того, что пьяная компания за окном играет на гитаре песни Цоя. Когда не пугают самолеты. Мир – это когда можно любить фейерверки. Я думала об этом ещё вчера. До бомбардировки Горловки. До того, как я увидела горящий город. Город в огне. Город, в котором я родилась, росла, влюблялась. Это было до того, как я увидела мёртвую мать, обнимающую своего мёртвого ребёнка. Теперь у меня есть только одно желание – я хочу видеть их трупы. Их тела с оторванными конечностями, тела, задыхающиеся от боли, в лужах собственной крови и дерьма. Хороших мечтаний больше не осталось. Их забрала страна, которую я считала своей Родиной. Что ж, Родины теперь у меня тоже нет. Я ничего больше не хочу от укропатриотов. Вначале я хотела, чтобы они образумились, потом – чтобы боялись. Теперь мне нужно лишь, чтобы они умерли.

Я не знаю, почему это случилось именно со мной. Трупы были и раньше. Одесса. Луганск. Женщина с оторванными ногами. Но я могла рассуждать, думать, размышлять, кто прав, а кто виноват. А теперь – не могу. Не рассуждается. Не думается. Не говорится. Потому что всегда перед глазами стоит эта мёртвая девушка со своей мёртвой дочерью. В нашем парке. В парке, куда я так любила ходить со своими родителями. В парке, который теперь никогда не будет таким, как раньше.

P. S. Кристине было 20 лет. Её дочь звали Кира, ей был один год. Ещё шесть человек погибли на остановке «Мелодия» прямо в центре города. Они просто ждали автобус.

В городе нет ни газа, ни света, ни воды. Папа ходит набирать воду в ручье, туда, где раньше была наша дача. Очередь – сотни людей. Хорошо тому, у кого есть машина. Затарились и поехали. А папа, простояв в очереди пять часов, может унести совсем немного. В магазинах раздают мороженое, молоко и мясо. Мясо никто не берёт, всё равно готовить не на чем и негде хранить. А вот мороженое… его сразу есть можно. Но это только маленькие магазины, большие уже давно разграбили военные. Гражданских туда даже не пускают. Сегодня сгорел «Фуршет» на автовокзале. И ещё деревянная церковь возле бабушки. Там, где нет газа, печки строят из кирпичей прямо во дворе. Сижу в «Зелке» день и ночь. Очень прошу маму уехать или хотя бы в подвал пойти. Но бабушка не может, а мама без неё не пойдёт.

В городе почти никого не осталось. Машина иногда редкая проедет. Ночью сижу в «Зелке». Передают, что горит Аксёновка, горит так, что на «квартале» падает с неба пепел.

Мама согласилась уехать. Я заказала им места на утро.

Мама не уехала. Мест нет. Провозят исключительно женщин с детьми и беременных. Мои останутся. Останутся там. Сегодня папа встретил дядю Лёню. Странно, что он ещё в городе. Машина же есть. Папа говорит ему: почему семью не вывезешь, жена ведь молодая и ребёнок. Если бы у нас была машина, папа уже вывез бы маму и бабушку. Почему люди не ценят то, что имеют?..

Дядя Лёня всё-таки вывез семью. И по дороге наехал на мину. Погиб на месте. Как хорошо, что у нас нет машины!.. Цитирую прочитанное в сводке: «Пытаясь выехать с семьёй из Горловки, погиб первый директор ООО «Стиролбиофарм» Леонид Васильевич Федченко. Инцидент произошёл в пяти минутах от Майорского блок-поста. Сын и жена доставлены в больницу с осколочными ранениями».

Сегодня на пляж я пришла очень злая. Во-первых, Матвей немного простыл. Во-вторых, ночью я опять не спала, сидела в «Зелке», слушала, как горит мой город. И потому мне пришлось купить растворимый кофе, чтобы хоть как-то прийти в себя. Чёртов кофе стоит 50 рублей, и теперь я не смогу купить себе тандырный хлеб. Денег осталось только Матвею на обед, поэтому на пляж я пришла злая и расстроенная. В последнее время я туго соображаю.

Матвей пошёл гулять по пляжу, как всегда нашёл свободные уши. Женщина. Лет под 50, но красивая, ухоженная. Слышу, как она предлагает ему блины с какой-то там начинкой и чай и из шиповника. Я тоже подошла. Мне хотелось сказать ей что-то грубое, ну, зло выместить, что ли. Чего она к чужим детям лезет? Тоже хочет послушать кровавые истории? Но её улыбка была располагающей, приветливой. К тому же, если Матвей вдруг не доест блины, то я смогу доесть. Они большие и пахнут вкусно. Кажется, я дня три не ела ничего, кроме хлеба.

…Алексеевна. Теперь мы дружим. Конечно, гордость мне не позволяет сказать, что мы голодаем, но она и так нас часто чем-то угощает, так что я теперь не голодная. А Матвею вообще… Игрушки покупает. Непонятно, зачем ей это? Жалость? Скука? А вчера она, несмотря на мои протесты, затащила нас в кафе. Я старалась, конечно, держаться в рамках приличий. Но, Боже мой, как давно я не ела так хорошо! Это был чудесный вечер, Матвей танцевал и ел мороженое.