Целый год этого дерьма! Целый год отсчитывать дни – и это притом, что ночей в стране изгнания не существует вовсе! Чи Хён очень немногое пронесла через Врата Отеана, потому что, отправляясь на встречу с императрицей, без разбора побросала вещи в заплечный мешок. Но у многих убитых ею тварей были при себе всевозможные приспособления, и в конце концов накопился набор ржавых примитивных инструментов. Каждый раз, очнувшись от беспокойного сна, она выцарапывала насечку на древке копья, отобранного у монстра, которого убила в первые минуты после прибытия. Наконечник копья давно сломался о панцирь отвратительной многоножки, но древко Чи Хён использовала как трость и, что еще важнее, как календарь.
Целый год она понемногу утверждалась во мнении, что когда-то здесь была великая цивилизация, от которой не осталось ничего, кроме оскверненных могил, и что каждый город превратился в кладбище, дочиста ограбленное всевозможными стервятниками, настолько же безумными, насколько и ужасными. Причудливой формы здания были выровнены и отшлифованы пыльным ветром, на месте окон и дверей остались только пустые каменные глазницы. Чи Хён не нашла ни одного человеческого скелета, не изуродованного до звериного вида. Она последний человек в этом покинутом мире. Или же первый; кто знает, кто знает…
Целый год она пела Мохнокрылке, пока совсем не охрипла. Считала собственные шаги, мрачные окаменевшие деревья и немногие сохранившиеся колонны просто для того, чтобы доказать себе: в этом мире существует какой-то порядок, пусть даже его зовут Чи Хён Бонг. Выцарапывала короткие сообщения на каждом приметном камне, если тот не рассыпался под ее инструментом. Сообщения были такие: «Чи Хён была здесь. Она пошла в сторону черного солнца».
Целый год она провела с пониманием того, что, даже если бы ее первый отец, сестры и родня в самом деле попали в эту негостеприимную страну, у них было бы еще меньше шансов уцелеть, чем у нее самой. Если кто и заметит ее сообщения, то это будут не люди, и остается надеяться лишь на то, что они не знают высокого непорочновского языка.
Неделю она брела по ненавистному берегу, где волны сонного моря омывали лишь кости мертвых тварей, хрустевшие у нее под ногами, и едва не умерла здесь от жажды, пока не наткнулась на текущую к океану реку с солоноватой, но все же пригодной для питья водой, и направилась берегом вглубь страны. Всю эту неделю Чи Хён думала о том, что ее семья наверняка погибла и что расправа императрицы Рюки оказалась куда более жестокой, чем обычная казнь. Потому что неизвестность хуже всего, и надежда, за которую продолжала цепляться Чи Хён, была не менее жестокой, так что Мохнокрылка сделалась толстой, как маленькая тыква, и черной, как мамба, еще до того, как они спустились с первой горной гряды.
Целый год Чи Хён гадала, где были в это время Мрачный и Гын Джу. Если, конечно, они вообще где-то были. Ненавидела себя за то, что не дорожила каждым мгновением, проведенным с ними, ведь наверняка она добилась бы много большего, если бы держала их при себе, и шли бы на хрен их поиски пропавшего Марото, шли бы на хрен ее попытки спасти мир. Ненавидела себя за то, что так и не простила Гын Джу, и ненавидела Гын Джу за то, что он сам ее вынудил прогнать его прочь… Пока наконец не простила его совсем, а ненавидела теперь только себя за то, что не сделала единственного по-настоящему важного дела. В сравнении с тем, как поступила императрица Рюки с людьми, доверившимися ее слову, измена Гын Джу, выдавшего план побега, была просто смехотворной мелочью. Если бы только Чи Хён могла сейчас смеяться.
Целый год она беспокоилась о Кобальтовом отряде, взятом в плен ничтожной мстительной императрицей, о Чхве, о Феннеке и даже о Хортрэпе. Гадала о том, не было ли решение кавалерессы Сингх сбежать вместе с детьми домой, в Ранипутрийские доминионы, накануне прохода Кобальтового отряда через Врата Языка Жаворонка, самым мудрым из всех принятых кем-либо в этой военной кампании. Вспоминала полковника Хьортта, хотя и нечасто. И однажды, в самый разгар путешествия, подумала даже о Софии, с тревогой ожидавшей в Диадеме подкрепления, которое никогда не придет, и после долгого перерыва Чи Хён все же расхохоталась, и смеялась так, что по ее покрытым пеплом щекам потекли мутные слезы, смеялась до тошноты. Впрочем, ее стошнило бы и без этого.
Целый год непрестанного кошмара, и тем не менее она выжила. Спасло ее то, что она отбросила все надежды встретиться с родными и близкими. Никто не мог уцелеть здесь, не имея при себе демона, который защищал бы от отравы в пище и воде, а возможно, и в воздухе. Только самой Мохнокрылке было известно, сколько она сделала для спасения хозяйки. Вот почему, когда наступал настоящий ужас, Чи Хён, какой бы изнуренной она ни была, каждый раз находила в себе новые силы. Лихорадка всегда прекращалась в нужное время, и принцесса поднималась на нетвердые ноги, вынимала из ножен измученный жаждой черный клинок и нападала на врагов… Но даже демон не мог полностью оградить ее от яда этой страны.
По крайней мере, они обе получали выгоду от сотрудничества, и, пока совомышь неустанно защищала хозяйку, та кормила ее своими нескончаемыми мучениями и самыми черными эмоциями из всех, что когда-либо бурлили в сердце смертного. Они подпитывали друг дружку в каком-то вампирском круговороте, напоминающем застежку на одном из свитков ее первого отца; там были изображены две змеи, кусающие одна другую за хвост. Отец говорил, что это символ вечности, но если это была вечность, то все свитки, над которыми она когда-то насмехалась, лишь слабо намекали на истинный ужас существования.
Однако надежда не оставила ее окончательно, а на второй год снова начала расти, потому что однажды, сдвинув защитную повязку и прищурив демонский глаз, Чи Хён рассмотрела, что на самом деле представляет собой черное солнце. Это были Врата, пропускающие толику света и тепла из мира смертных. Из мира Звезды. И по тому, как они медленно, но верно увеличивались в размере, Чи Хён поняла, что когда-нибудь, пусть даже через много лет, сумеет выкарабкаться из этого ада и отомстить не только императрице Рюки, но и всему Отеану.
Двадцать тысяч непорочновских солдат стояли рядом и ничего не делали, когда ее второго отца казнили за едва ли не единственное из преступлений, которых он никогда не совершал на своем полном разнообразного мошенничества веку. Ни один из дюжины дюжин лучников не проявил ни малейшего колебания, убивая его. А сколько бессердечных смертных тащили ее сестер, первого отца и всех домочадцев по ступеням храма Пентаклей, чтобы сбросить в эту кошмарную преисподнюю? Сколько их усердно трудились, разрушая ее дом, оскверняя Хвабун точно так же, как военные епископы Черного Папы уничтожали языческие святыни на окраинах Багряной империи, за что их потом осуждали все цивилизованные люди на Звезде?
Возможно, кто-то из приближенных императрицы и возражал против жестокого приговора, но, узнав теперь всю правду о черном сердце Рюки, Чи Хён не сомневалась, что несогласных заставили замолчать точно таким же способом. А это означало, что каждый из оставшихся в Отеане к моменту возвращения последней из семьи Бонг в той или иной степени, с мелкими различиями, не имеющими серьезного значения, будет признан причастным к злодейству. Даже если бы Чи Хён и убила принца Бён Гу, не могло быть никаких сомнений в полной невиновности остальных членов ее семьи, и каждый, кто продолжал служить императрице, способной на такую дикость, заслуживает того, что принесет ему Чи Хён.
Это были темные мысли, но они как нельзя лучше соответствовали обстановке и помогали идти дальше, даже когда она плакала от бессилия, вспоминая Мрачного и Гын Джу, а надежды на встречу с ними становились такими же хлипкими, как подошвы на ее износившихся сапогах. Но не возникло даже мысли стащить обувь с ног убитого противника, в котором под ромбическим узором чешуйчатых наростов можно было опознать женщину. Голова мертвого монстра казалась поднятой со дна моря еще до того, как Чи Хён разрубила врага на части черным клинком, взревевшим одновременно с ней, а шайка, услышав пение ее святой стали, убежала со всех ног. Вероятно, слухи об одинокой воительнице с зачарованным мечом, всевидящим оком и связанным демоном уже распространились среди здешнего племени, но если одних это отпугивало, то других, наоборот, лишь сильней возбуждало. В первый год Чи Хён только защищалась, но затем превратилась в безжалостную охотницу, нападавшую на всех, кого удавалось застать врасплох, и расправлявшуюся с врагами без всякого милосердия… А врагом для нее был всяк, кто ходил, ползал или летал в этих краях.
