На последнем вздохе Нады оборвалось неоконченное слово. «Ты поймешь, что нужно делать». Теперь я осознал значение этих слов. Предсмертная просьба и последнее наставление стали для меня одновременно благословением и ношей.

Когда я держал закрытую тетрадь, мне показалось, что на руках у меня Мария, – словно бы ее душа, покинув тело, вселилась в листочки бумаги.

Сократ ведь не мог дать мне задание найти в пустыне почти совершенно пустую книгу! «У меня и своя есть», – подумал я, взглянув на тетрадь, из-за которой порвалась подкладка рюкзака и нашлось письмо. Моя тетрадь уже выглядела такой же измочаленной, каким чувствовал себя в тот момент я. Сократ описывал застежку и замочек – они были и у моей тетради. Я сделал глубокий вдох и снова погрузился в чтение:

Она говорила о том, чтобы найти в своем сердце мудрость. Какой мудростью владело мое сердце? Что я узнал такого, чем стоило поделиться? Попросив меня заполнить пустые страницы этой тоненькой тетрадки, Нада поставила передо мной цель, выходившую за пределы повседневной жизни, и я почти не надеялся на успех. Мог ли я написать хотя бы одно ценное слово? Сама мысль об этом вызывала сомнения.

Сидя в кактусовом саду с тетрадью Нады, я даже думать не мог о том, чтобы начать делать записи. Вместо этого мне пришло в голову, что нужно что-то менять. Я решил, что буду путешествовать по стране, а потом до конца своих дней поселюсь на западном побережье Соединенных Штатов. Обжившись в Калифорнии или, может быть, в Орегоне, я смогу подумать о том, чтобы начать писать.

За несколько дней я собрал свои вещи, сходил в книжный магазин и в последний раз прошелся по городу. Но меня интересовали особые достопримечательности, невидимые другим. Одна за другой переворачивались страницы памяти. И это привело мои мысли к тебе, Дэн, к тем сложным задачам и сомнениям, с которыми ты столкнулся, пытаясь усвоить и воплотить все, что я тебе открыл.

Я до сих пор пытаюсь определить, что может сделать человек, чтобы улучшить жизнь другого или привнести в нее свет. Я знаю сам, что знание как таковое не упрощает жизнь, и в то же время углубление понимания и расширение горизонта могут помочь нам справляться с несчастьями более стойко и мужественно. Сейчас я ставлю перед тобой задачу – найти потерянные мной записи, и она покажет, насколько полезным оказалось для тебя время, которое мы провели вместе.

Письмо, несомненно, принадлежало Соку. Скорее всего, он написал его несколько лет назад. Он был тогда жив и сохранил остроту ума. Ощущение было таким, словно я встретил его, только более молодого. «Что заставило его так откровенно поделиться своим внутренним миром? – раздумывал я. – Может быть, старик скучает по мне так же сильно, как я по нему?»

С этой мыслью я продолжил чтение:

Я расскажу о дальнейших событиях, и тогда ты поймешь, что содержалось в тех записях и как я потерял их. Оставив Нью-Йорк, я через несколько дней уже был в Денвере. Продвигаясь оттуда на юг, я добрался до гор Сангре-де-Кристо и города Санта-Фе. Там я провел несколько дней, а потом на попутке приехал в Альбукерке. Оттуда я хотел автостопом направиться на запад по шоссе 66.

Примерно через час после выезда из Альбукерке водитель высадил меня неподалеку от индейского пуэбло[2] и, махнув куда-то рукой, сказал, что там школа.

Когда улеглась поднятая грузовиком пыль, я смог разглядеть несколько рассеянных на горизонте возвышений. Это было похоже на мираж или город-призрак. Я пошел в указанном направлении, рассчитывая наполнить водой флягу, а потом вернуться на шоссе.

Через несколько минут, пройдя мимо большого гранитного валуна и нескольких маленьких кактусов c пурпурными цветами (удивительно, какие мелочи иногда сохраняет наша память!), я оказался возле здания из необожженного кирпича. Это была школа, состоявшая всего из одного помещения. На пыльном дворе, обрамленном ухоженным садом, играли дети.

Когда я наполнял флягу, качая воду ручным насосом, ко мне подошла маленькая девочка и представилась. Она меня впечатлила, бойко сказав, что когда-нибудь станет учительницей. Я упоминаю о девочке, потому что это, возможно, важно. Нам с ней предстояло увидеться снова. Ее, кажется, звали Эммой.

Я вернулся на шоссе и поймал следующую попутку, на которой ехал весь день, всю ночь, а потом следующий день до вечера. Было тихо и спокойно. Я ехал через пустыню. Это могла быть пустыня Мохаве в Аризоне. А может быть, я ехал на север, в Неваду. Я думал о Наде и ее пепле, развеянном в саду кактусов. Я решил разбить на ночь лагерь ярдах в пятидесяти[3] от дороги.

Посреди ночи я проснулся во власти ощущения, что все изменилось, словно я принял пейот или какое-то другое психотропное растение. Охваченный вдохновением, я схватил тетрадь и начал при лунном свете записывать мысли, которые лились потоком.

В то же время у меня поднялась температура. Меня охватила лихорадка, которая как бы вытеснила сознательный ум, и на бумагу хлынули порождения более глубоких слоев моей психики. Я не мог справиться с каскадом озарений. Не помню, удавалось ли мне записывать их полными или хотя бы осмысленными предложениями. Когда поднялась температура, я продолжал писать, даже не осознавая, что́ именно пишу и где нахожусь. В голове шумело, она кружилась. Я был растерян. В меня вошла пустыня, принеся с собой обжигающий жар, а потом озноб. «Самарра, – подумал я, – это Самарра».

Дальше все было как во сне. У меня сохранились лишь обрывки воспоминаний. Я брел вдоль шоссе… писал… спал в высохшем русле реки… писал… брел, спотыкался и падал… снова писал, днем и ночью. Прошел день, может быть, два или три. Они пролистывались, как страницы тетради Марии. Помню, я выбрался из грузовика, крепко держа рюкзак, в котором была тетрадь. Может быть, я говорил о своих записях – о вечной жизни – с каким-то незнакомцем. Или с несколькими.

В какой-то момент я, наверное, оставил тетрадь в пустыне, потому что боялся, что ее могут отобрать у меня. Скорее всего, нашел для нее надежное место и собирался позже вернуться. Кажется, я карабкался на какой-то склон. Воспоминания о тьме и свете. Туннель. Возвышенность. А потом пустота.

Лихорадка то усиливалась, то ослабевала. Иногда я оказывался во тьме, а иногда она рассеивалась, уступая место лучам света. Однажды, придя в себя, я обнаружил, что тащусь вдоль дороги в пустыне. Да, думаю, это была пустыня Мохаве на территории Невады или Аризоны – возможно, неподалеку от границы. Я не уверен. Меня кто-то подвез, потом кто-то еще. Кажется, я перешел дорогу и снова поехал на юг, а потом на восток, по направлению к Альбукерке.

Лихорадка настолько дезориентировала меня, что я лишь помнил, откуда приехал, а не куда направляюсь. Я часто ловил себя на том, что бормочу что-то вслух, разговаривая с насекомыми и животными посреди озаренной светом равнины, реальной или пригрезившейся мне. В этом сне наяву был какой-то местный, с виду латиноамериканец. Он лил мне воду на голову.

А потом я почувствовал, что на лбу у меня лежит кусок мокрой и холодной ткани, и увидел белый потолок. Я лежал в чистой постели. Молодой врач сказал мне, что я чуть не умер и нахожусь в больнице к западу от Альбукерке. Может быть, это было неподалеку от той школы, где я останавливался набрать воды.

Некоторое время я был очень слаб. Я то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. На стуле у кровати лежал пропыленный рюкзак, а рядом – моя одежда. Лишь спустя некоторое время я понял, что тетради больше нет. У меня было смутное ощущение, что я ее спрятал, но я понятия не имел, где именно.