Их происхождение связано с моей судьбой. Я родился в России почти сотню лет назад и окончил кадетское училище. Позже путь воина привел меня на Памир, где я встретил нескольких наставников: дзэнского роси, суфия, даоса, каббалиста и христианскую монахиню. Они обучали меня эзотерическим искусствам, но потребовались долгие годы, прежде чем я полностью усвоил все, чему научился.

В конце Первой мировой войны, когда мне было за сорок, я иммигрировал в Соединенные Штаты. Я ходил в вечернюю школу и посвятил всего себя тому, чтобы научиться читать, писать и говорить по-английски так же хорошо, как американцы. Позже я нашел работу на стройке, затем в авторемонтной мастерской – у меня были к этому способности. Я переехал в Оклахому, где моя дочь преподавала в школе. Прожив там десять лет, я вернулся в Нью-Йорк.

Однажды поздним вечером я гулял в тех местах, которые называются теперь Гринвич-Виллидж. Мне тогда было семьдесят пять лет. Я остановился у входа в хорошо знакомую мне букинистическую лавку, и вдруг порыв ветра загнал меня внутрь. О моем прибытии, как всегда, сообщил колокольчик, а потом звон стих, будто на колокольчик накинули одеяло. Тысячи старых книг наполняли воздух затхлостью. Пробираясь по узким проходам, я открывал некоторые книги, и их обложки потрескивали, словно скрученные артритом суставы. Обычно я не запоминаю таких подробностей и не описываю их, но этот вечер врезался мне в память из-за того, что произошло потом.

За низеньким столиком сидела самая старая женщина, какую я когда-либо видел. Я уставился на нее, а она положила руку на нечто, выглядевшее как тонкая тетрадь, из тех, у которых кожаный ремешок и замок с ключиком. Полистав какую-то из книг, лежавших у нее на столе, она взяла ручку, словно собираясь что-то записать, но вместо этого повернула голову и посмотрела на меня.

На этом лице, морщинистом, словно кожа на ее тетради, глаза казались молодыми. Они сияли из-под кустистых бровей. Возможно, она была индианкой, латино-американкой или азиаткой. Казалось, лицо меняется в зависимости от того, как падает свет. Я кивнул ей и собрался было уходить, как вдруг она окликнула меня. К моему огромному удивлению, она произнесла то самое прозвище, которое я помнил с детства и которым потом назвал меня ты:

– Сократ.

– Кажется, вы меня знаете, но я не могу вспомнить…

– Нада, – ответила она. – Меня зовут Нада.

– «Ничто» по-испански? Это ваше имя?

Она улыбнулась, обнажив остатки пожелтевших зубов.

Пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы могли познакомиться, я, чтобы выгадать время, спросил, что она пишет.

Нада положила руку мне на плечо и сказала с испанским акцентом:

– Время драгоценно. Мой труд почти завершен.

Нацарапав что-то на бумажке, она подала ее мне, сказав:

– Приходи завтра по этому адресу. Ты поймешь, что нужно делать.

Она медленно поднялась на ноги и добавила:

– Приходи утром. Дверь не будет заперта.

На следующее утро, едва рассвело, я пришел по указанному адресу, поднялся на один пролет по скрипучей лестнице многоэтажного дома и тихонько постучался в дверь в углу тускло освещенной лестничной площадки. Никто не ответил. Она говорила, что дверь не будет заперта. Я повернул ручку и вошел.

Сначала я подумал, что в однокомнатной квартире никто не живет – там не было ничего, кроме старого ковра и нескольких подушек. Каморка как раз под стать отшельнику, постигающему дзэн, или католической монахине. А потом я услышал музыку, тихую, доносившуюся словно бы из-за стены или из моей памяти. В отгороженном уголке комнаты я увидел свет лампы. Мне пришлось пройти мимо открытого окна, и по телу пробежал холодный ветер. Нада привалилась к столу, опустив голову на руки. На столе лежала открытой та самая тетрадь, рядом был и ключик. Ручка выпала из древних пальцев. Кожа была сухой и холодной, как пергамент. Осталась только сброшенная чешуя.

Я протянул руку, чтобы коснуться тонких волос, и в этот момент луч утреннего солнца осветил ее лицо неземным светом. И тут я узнал ее.

Когда я впервые встретил Наду, мне было тридцать пять. В то время ее звали Марией – она была испанкой, занималась мистическими поисками и стала одной из главных моих наставниц на Памире. Хотя прошло сорок лет, она узнала меня в букинистической лавке, а я не смог узнать ее. И тогда Мария сказала, что она «ничто».

Она знала, что конец близок. В конверте на столе было немного денег – кажется, достаточно, чтобы позаботиться о ее теле. На конверте было нацарапано три слова: «Кремировать. Родственников нет». И телефонный номер. Я бросил тетрадь в рюкзак, а ключ – в карман. Несколько секунд я стоял и смотрел на Марию, молча прощаясь, а потом вышел, не запирая за собой дверь.

Вернувшись в свои апартаменты, я почувствовал себя так, словно пробудился ото сна, однако тетрадь в рюкзаке доказывала, что все это правда. Я сходил позвонить в морг, а потом сел с тетрадью, не открывая ее. Время еще не пришло. Я не хотел читать ее записи легкомысленно, как грошовый бульварный роман. Мне было любопытно, что могла написать эта монахиня-мистик, но я хотел сначала развеять ее пепел.

Через несколько дней вечером я забрал маленькую урну – все, что осталось от Марии, превратившейся в Наду, то есть Ничто.

На рассвете следующего дня я вошел в Центральный парк, миновал Ампайр-рок и побрел на север, мимо знакомых лужаек и прудов, пока не оказался возле «Консерватори-гарден». Ворота открывались только через несколько часов. Я перелез через забор и нашел спокойное место в кактусовом саду, окруженном густыми кустами. Когда лучи восходящего солнца осветили пустынные растения, я развеял под ними пепел.

После минуты молчания я достал тетрадь и расстегнул ремешок. Тетрадь раскрылась на чистой странице. Я перелистнул ее – снова чистая страница. Я пролистал все страницы. Ни одной записи.

Разочарование сменилось веселостью, когда я вспомнил, какое чувство юмора было у Марии тогда, десятки лет назад. Интересно, улыбалась ли она, придумав эту последнюю дзэнскую шутку с чистой тетрадью?

Она сказала: «Ты поймешь, что нужно делать», и я сначала подумал, что она имеет в виду кремацию и развеивание пепла. А слова про почти завершенный труд я воспринял как описание хорошо прожитой жизни, которая заканчивается.

Я хотел было закрыть тетрадь, но она вдруг открылась на первой странице. Там была нацарапана дата – 11 марта 1946 года. Той ночью она умерла. На первой странице я нашел два текста, которые она написала для меня в свои последние мгновения. Один из них оказался историей, которую я знал и раньше. На этот раз я прочел ее внимательно.

Багдадский купец послал своего слугу на рынок. Слуга вернулся, трясясь от страха: «Господин мой, на рынке меня толкнули. Оглянувшись, я увидел Смерть. Она протянула ко мне руки, и я убежал. Умоляю, отпусти меня и дай мне лошадь. Я поеду в Самарру – там я знаю место, где можно спрятаться».

Купец дал ему лошадь, и слуга умчался прочь. Потом купец увидел Смерть в толпе и спросил ее: «Зачем ты напугала моего слугу?»

«Я его не пугала, – ответила Смерть. – Но была удивлена, что он здесь, в Багдаде, ведь у нас с ним назначена встреча сегодня вечером в Самарре».

Эта история о неизбежности смерти была понятна, учитывая возраст Нады. К тому же она, кажется, чувствовала, когда именно придет ее последний час. И все же почему она в последние минуты жизни захотела поделиться этой историей со мной? Я нашел ответ, прочитав запись внизу страницы:

«Дорогой мой, лишь разговор со смертью может вернуть к жизни. Заполни эти чистые страницы сам, найдя в своем сердце мудр…»