У него нет потребности с пристрастием зарываться в чужое прошлое. Иногда он даже не хочет вспоминать о том, что было вчера. Не знаю, хорошо ли это, но иногда — просто восхитительно. У него нет мелочной зависимости от вещей или денег, от еды, машин. Да, единственное, что он не променял бы на что-то другое… кого-то другого… это я. Поразительно? Более чем.

Он бывает отвратительным настолько, насколько обычно элегантен и в высшей степени великолепен!

И вот он то элегантен, как бог, то капризен, как девочка, одновременно с этим оставаясь элегантным, как бог. Куда мне, плебею?..

Но он мой муж. Как в той цитатке… Что-то там про то, что ты, мол, можешь подойти к этому крутому парню и ущипнуть его за зад. Это я им пропитался, раз говорю такое. Хотя сколько времени-то уже прошло? Давно должен был им пропитаться. А я всё дёргаюсь, бывает, и психую от его проделок. Теперь, конечно, реже, чем поначалу — научился попадать, и в прямом, и в переносном. Но подстеленная соломка не всегда спасает меня от ушибов падения.

Раз вот мы собирались на пикник. Всё решили. Утром я встал с болью в горле, но ему ничего не сказал — не хотел портить ему день. Да и себе тоже: очень он был лучезарный, сердце радовалось, когда я глядел на него такого сладкого. Но тут он услышал, как я кашлянул… Конечно, велел разевать ротельник, показывать горло… Короче, выяснил, что у меня ангина или что-то вроде того, сам мне навыписывал лекарств из домашней аптечки, строго-настрого запретил выходить из дома. Я, смирившись, сперва был этому даже рад, но лекарь, который я надеялся весь день проведёт со мной, посидел-посидел и вдруг заявляет: ну, ты лечись, а я поеду с Фредериком на пикник, а то я настроился уже. И, главное, понимал же, зараза, что делает! Я хотел рассердиться, но живо прогорел, махнул рукой, и он укатил.

Через полчаса он вернулся обратно и привёз с собой Чилтона. Они угнездились у нас на заднем дворе. Мне, болезному, было позволено выйти из дома… Я посердился немного, потом простил, конечно. Вот так заболеешь в выходной, ещё и любимый грозится свалить без зазрения совести! В этом весь Ганнибал. Вся его суть.

Но после, хоть он и рассердил меня, я всё равно ему сказал, что люблю его. Именно тогда, когда у меня совсем пропал голос. Лектеру даже пришлось наклониться, переспросить: что? Я шепчу: «люблю тебя!», но физиономия была, конечно, максимально обиженная. Он погладил меня по голове, тепло так, посмотрел с виноватым видом, и вот только тогда я соизволил ему улыбнуться. Но только слегка, чтобы не расслаблялся.

Короче, говоря, с моим Ганнибалом сложно. Он очень, на самом деле, вредный.

Он из числа тех людей, которых иногда лучше любить издалека, на минуточку, носить фото прелестного лика в кошельке, вздыхать, стихи ночами писать, но никогда не встречаться, и уж тем более не жениться.

Я преуспел в наихудшем из вариантов: не смог удержаться, чтобы не заграбастать себе. Если бы я мог хоть немного более трезво рассуждать, я бы посоветовал самому себе сию минуту с Ганнибалом расстаться. Но я не могу. Я не рассуждаю трезво с тех пор, как он снизошёл до меня на испанском берегу, где с небес глядела испанская луна. Мистер Луна. И вот за этот один разочек, за несколько привольных деньков я навсегда признал его королевские привилегии. Нельзя было иначе. Он слишком хорош для меня. Слишком хорош вообще. И меня едва ли не убивает осознание того, что он рядом, что он — мой.

Иногда я представляю себе, что мы расстались. Это полезно бывает, когда он начинает вредничать. Чаще всего, это расставляет всё по своим местам. Как же я так к нему привык? Его свитер — мои кудри?

========== 12. Блики. ==========

Однажды в среду, но не исключено, что и в четверг, когда ничего не предвещало беды, Ганнибалу Лектеру взбрела в голову новая дурь: он решил, что я, Уильям Грэм, непременно его брошу.

Сперва, едва только услышав это заявление, я ничего не понял, но позже он всё мне очень подробно и доступно объяснил, так что никаких сомнений уже не возникало. Якобы он скоро постареет, причём постареет как-то особенно окончательно, в связи с чем станет очень вредным — хотя, казалось бы, куда больше? — и я убегу от него к молоденькому любовнику, а его брошу, брошу, порву пополам его портрет, растопчу каблуком, плюну, а после буду смеяться над ним, старым дураком, уезжая в лимузине и счастливо расплёскивая шампанское из бокала…

Стоило мне задуматься об этом, и у меня тут же заболела голова, и после этого она болела всякий раз, когда я об этом думал. Конечно, я безнадёжно улыбался по поводу зашкаливающего уровня безумия этого предположения, но голова всё-таки болела, и я в очередной раз лез в аптечку за анальгином.

Ганнибал мой, Ганнибал, когда же это только закончится? — вздыхал я, явственно понимая, что никогда это не закончится, и не может это закончиться. Он то и дело занимал себя этими трагическими вымыслами, что, в каком смысле-то, было неплохо, но для меня это, конечно, было той ещё занозой в заднице.

Лектер ежечасно отправлял меня к несуществующим любовникам, многозначительно ухмылялся, намекая на какие-то ужасающих тяжестью греха обстоятельства, тяжко вздыхал, обижался на меня до смерти, гордо страдал, потом шёл ко мне в уже раскрытые объятья, с обожанием цеплялся пальчиками за майку на моей груди и прятал физиономию в моей шее, а иногда так даже и хлюпал носом. Я поглаживал его, почесывал за ушком, и надеялся, что однажды он выбросит всё это из своей красивой докторской головы… И однажды он выбросил.

Уровень трагедии в нашей семейной жизни, конечно, не слишком понизился, но Лектер определённо поверил, что я хочу быть с ним «до конца времён», заткнулся и продолжил быть ослепительной дивой. Я, даже не предполагавший, что так обрадуюсь ненавистному мне раньше образу, был готов целовать ножки своей диве, если б она мне, конечно, это позволила, и был счастлив, как сто счастливых поросят, но произошло это, конечно, не в один день и, если говорить кратко, то произошло вот как…

Мы доживали паршиво-тягостную весну, вяло ругаясь про носки и пригоревшую еду, когда в наши головы синхронно ворвалось осознание скорого отпуска. Я, помня о прошлом, стал тихо надеяться на что-нибудь хорошее. Лектер же принялся что есть силы ныть.

Он ныл мне о том, что у него всё болит, ныл, что хочет поехать в отпуск на поезде, уже будучи в купе поезда он ныл, что хочет в самолёт. Короче говоря, я чувствовал себя папочкой с младенцем на руках, которого надо было без конца укачивать, баюкать, постоянно что-то говорить, делать «тш-тш» и совать в рот соску. Я даже извинялся перед соседями за то, что мой спутник так громко выражает своё недовольство всем на свете. Таков в точности был мой доктор во время нашего пути до места отдыха.

Я молча терпел это и только лишь утешал. Я верил в волшебную силу морского берега: хоть мы и решили на этот раз отправиться в совершенно другой уголок вселенной, в нём также наличествовало большое количество солёной воды, а в придачу к воде — целый город.

Чудо случилось раньше, чем я предполагал. Ещё за полдня до прибытия на место я поймал своего доктора в коридоре у открытого окошка. Он стоял, заворожёно глядя на море, вид на которое открылся с холма, по которому нёсся поезд.

Подойдя к нему вплотную, я наклонился к его уху и едва слышно напомнил:

— Я люблю тебя.

Мне нужно было непременно создать положительную ассоциацию. Ганнибал стрельнул в меня глазами и кивнул.

— И я тебя, — отозвался он, возвращаясь к созерцанию мерцающей водной глади. — Хочу поскорее выйти из поезда, — добавил он. — Подышать воздухом.

Посмотрев на часы, я сказал:

— Через пять часов приедем. Хочешь воды? Или хочешь, я почитаю что-нибудь, чтобы отвлечься?

Доктор немного задумался.

— Да, — покивал он с таким видом, будто вообще не ныл никогда в жизни. — Хорошая идея.