Утром Рыжая с трудом приподнимается в постели и разлепляет веки. Голова раскалывается и окружающий мир по-прежнему плывет перед глазами. Она пытается встать, но комната стремительно уносится в никуда, увлекая за собой Анну, смеющуюся подругу и угол одеяла, за который Рыжая хватается в последний момент.

Подруга вызывает «скорую», и то, что вечером казалось эйфорией от шампанского и послевкусием чудесной волны, утром оказывается обычным сотрясением мозга. Через час Рыжая смущенно смотрит в глаза пожилого врача, еще вчера снимавшего ей гипс. Старик удивленно качает головой, глядя в результаты рентгена, и говорит, что все понимает: целый месяц на костылях и желание наконец-то радоваться жизни, но что все-таки надо быть осторожней. Он хмурит густые белые брови, но это не может никого обмануть: лохматая рыжая девчонка кажется ему очень симпатичной.

– Лупить вас всех надо, – ворчит врач.

В ответ Рыжая только смеется. Мужчина, который не захотел ее вчера вечером ни убить, ни заразить СПИДом, вселил в ее рыжую голову совершенно удивительную мысль о том, что сдаваться в сущности рано. И что в сущности несколько золотых нитей, которые стали резиновыми, ничем не могут ей помешать.

– До свиданья, – говорит врач. – И постарайся уж больше меня не беспокоить. Домой-то сама доберешься? Или позвонить кому?

– Доберусь, – улыбается Рыжая. Она доходит до дверей и с удивлением понимает, что внутри нее опять вскипает волная. Не такая сильная, как вчера, и уж конечно, не такая разрушительная. И повинуясь ей, она оборачивается в дверях:

– Позвонить вашему коллеге, Илье.

Ему даже не приходится звонить. Скользя рукой по стене, Рыжая неуверенно проходит по корридору и стучится в дверь ординаторской, где самая симпатичная медсестра отделения выбрасывает шприц, сделав Илье очередной укол антибиотика. Рыжая открывает дверь и смотрит на доктора. Доктор смотрит на нее. И снова ее глаза притягивают и искрятся, обещая бесконечно удивлять.

– Вы не женщина, а чума, – говорит доктор, и при этом его голубые глаза становятся ярко-синими. – У меня по вашей милости воспаление легких.

– Это фигня, – улыбается Рыжая, и ее волосы вспыхивают на солнце огнем, – меня вчера два раза ограбили и один раз не захотели убить, но я отделалась сотрясением мозга. Правда, не знаю, по вашей это милости или нет.

И она опирается спиной о стену, потому что мир опять норовит унестись от нее в никуда. Но теперь это совсем не страшно, потому что золотая нить протягивается от нее к доктору, и не дает упасть.

В субботу в воздухе висит жара, и у реки полным-полно купальщиков. Они с разбегу бросаются в воду, вопят на берегу, кидают друг в друга мячами и едят сосиски, запивая их пивом. Они превращают воду в кипящий ад и загоняют меня в самую глубь камышиных зарослей. Там я опускаюсь на глубину и затихаю, представляя, что у меня нет ни глаз, ни ушей, ни ворсинок на лапах. Вы удивлены? Ломаете голову над тем, при чем здесь ворсинки? Они нужны для того, чтобы чувствовать изменения воды. Чем, по-вашему, я улавливаю малейшие колебания речного настроения? У меня нет ни души, ни памяти, а значит, нет и собственных чувств. И это очень хорошо, скажу я вам. Потому что наслушавшись бесконечных историй, которые вы непременно тащите с собой в воду, могу сказать совершенно точно: ваши чувства и ваша память – вот что сильнее всего портит вам жизнь. Больные суставы, повышенное давление, понос и разводы – это просто жалкие предлоги для того, чтобы не думать о главном. А именно: если бы вам удалось совладать с памятью и чувствами, ни понос, ни разводы не могли бы причинить вам ни малейшего неудобства.

Я думаю об этом, спрятавшись в камышах и изо всех сил стараясь не слушать ваших историй. Не торопитесь меня обвинять, это не потому что я настроена против вас. Я вообще не настроена. Дело в том, что все ваши истории как две капли воды похожи друг на друга. Сегодня в реке плавают восемь повышенных давлений, двенадцать пониженных, шесть потенциальных разводов, два свершившихся, три свадьбы, рак груди и один понос. Не считая тех, что пока еще жарятся на берегу. Все это случается с вами так часто, что вода не успевает унести ваши истории прочь. А значит, их помню даже я.

Когда день клонится к вечеру, берег пустеет. На небе собираются тучи и похоже, что духота и тяжесть кончатся грозой. Это значит, что сегодня слезы рыжей женщины наконец-то будут смыты из воды в вечность, ведь ночного поцелуя я так и не дождалась. Когда вокруг становится совсем тихо, я плавно всплываю в камышах. И что же я вижу на берегу? Мужчина, напуганный мной накануне, сидит на траве с книжкой в руках. Рядом с ним – большая бутылка воды и груши в прозрачном пакетике. Он не обращает ни малейшего внимания на тучи, которые собираются над рекой, и внимательно смотрит в книгу. Но время от времени поднимает голову и не менее внимательно всматривается в воду. Последние купальщики складывают свои полотенца и убираются восвояси. Оставшись совсем один, он откладывает книгу в сторону, и очень вкрадчиво говорит.

– Ну вот, я вернулся. И сегодня я пришел надолго.

Если этим заявлением он думал меня удивить, то напрасно. Не так-то просто противиться зову водяницы. А сейчас его зову даже не я, а нечто внутри меня, властное и безжалостное, разбуженное им самим несколько дней назад, когда он так опрометчиво увидел меня в воде.

Тучи сгущаются все быстрее, собираясь наверху в огромные черные прорвы; налетает ветер и пригибает к земле деревья. Где-то в лесу слышится треск сорванных веток и упавшиих стволов. Вдалеке громко воет собака и сразу же – первый и оглушительный раскат грома. В такую погоду люди закрываются в домах, проверяя, плотно ли заперты окна, и любая живность торопится сбежать от стихии. Даже я, если честно, не прочь укрыться на глубине. Но мужчина на берегу не двигается с места и не проявляет никаких признаков беспокойства. Он все так же бесстрастно смотрит то в книгу, то на воду. У него за спиной вновь взрывается гром и черное небо прорезывает молния. Он даже не оборачивается. Поднимает глаза от книги и говорит:

– По-моему, уже хватит прятаться. Вылезай. Давай поговорим!

Я не двигаюсь.

– Что за глупость, – продолжает он, – сидеть в реке в такую грозу! Если тебе очень хочется простудиться или даже поймать молнию, я составлю тебе компанию. Но по-моему, лучше поговорить. Не бойся… – и дальше его вкрадчивый голос произносит фразу, от которой что-то взрывается в самой середине реки. – Не бойся самого страшного!

Одним движением я выныриваю на поверхность и откидываю мокрые волосы назад. В ту же секунду все вокруг затихает, и в полной тишине я говорю:

– Откуда ты знаешь?

– Откуда я знаю, что ты здесь? Да уж, непросто было догадаться…

– Нет, про самое страшное.

– Про самое страшное я знал всегда, – улыбается он. – Скажи лучше, зачем ты тут торчишь, женщина?

И сама не зная почему, я говорю ему все как есть. Может быть, древняя сила воды собирается у моих ног и выталкивает эти слова на поверхность. Может быть, их выманивает надвигающаяся гроза. Может быть – мое собственное удивление. Но так или иначе, я поднимаю на него глаза и признаюсь:

– Я не женщина. И я сохраняю ужас воды.

– Чтооо?

– Может, ты думаешь, что это просто прозрачная быстрая речка, но на самом деле вода – мрачная стихия. Она питается ужасом, а я его накапливаю и сохраняю. Я водяница.

– Понятно, – задумчиво говорит он как будто сам себе, – я что-то в этом роде и предполагал. Значит, русалка?

– Я водяница.

– В чем разница?

– Разница огромная! Русалки хохочут и щекочут мужчин, а я вас пугаю и отдаю этот ужас воде. Русалки мудры и помнят очень многое, а у меня нет ни души, ни памяти, и вся моя мудрость в воде. Поэтому мне нельзя из нее выходить.

– А русалкам, значит, можно? – тихо спрашивает он после недолгого размышления.