Как известно, не он первый, да и не последний, причем во все времена. Часто, например, это происходит в респектабельно-коварном Лондоне. Проницательный Солженицын, хорошо зная подобные «штучки», вообще «забежал» в Вермонт, американскую глушь, что почище нашей Сибири будет. Боялся, а вот современный доктор Фауст по фамилии Березовский не захотел…

Так что опытный и не раз «битый» Симонов готовил съемки в Сосновке почти как войсковую операцию, тайно доставляя громоздкое оборудование на дачу бывшего заместителя Верховного Главнокомандующего.

За несколько дней до этого вдвоем с режиссером наведались, выяснили, что ни сторожа, ни садовника там нет. Двухэтажный дом охраны давно пустовал, поэтому решили трогаться с восходом, пока «честной» народ еще почивает. С кольцевой дороги «гуськом» свернули в лесную глушь и осторожно подъехали к зеленым дощатым воротам. Водитель головной машины торопливо распахнул их, и машины кавалькадой, друг за другом, тихо втянулись под кроны вековых сосен. Только тогда, стерев со лба пот, вздохнули более-менее облегченно…

Беседа с Жуковым вошла в фильм, а потом и в историю нашего Отечества, оставив потомкам реальный образ великого полководца, уже пожилого, но еще крепкого, решительными жестами подчеркивавшего свой рассказ о минувшем, которое его собеседники, особенно Константин Симонов, фронтовой корреспондент «Красной Звезды», знали не понаслышке.

Утро разгорелось в жаркий солнечный полдень, режиссер и писатель скинули пиджаки, а маршал так и остался в фуражке и кителе, словно подчеркивая стремление остаться в памяти именно в том образе, который через годы в разных художественных фильмах потомки будут пытаться воспроизвести силой актерского вдохновения. Лучше всех это получалось у народного артиста СССР Михаила Ульянова, часами, бывало, рассматривавшего хронику с участием маршала, где Георгий Константинович почти всегда суров и непреклонен. Таков он и в его исполнении, вдохновенно игравшего, увы, лишь одну краску. Дочери Жукова, обижаясь, говорили, что отец чаще был другой – радушный, веселый, внимательный к гостям и домочадцам, да и вообще к близким людям.

Писательница Елена Ржевская, во время боев за Берлин принимавшая участие в поисках Гитлера, а потом в опознании его трупа, в годы опалы Жукова несколько раз бывала у него на даче и осталась немало удивленной, когда встретила совсем иного человека, привычный образ которого у нее тоже ассоциировался с представлениями о грозном командующем 1-го Белорусского фронта, где она пребывала в должности переводчицы армейского штаба.

Жукова тогда заинтересовала история, которую Ржевская изложила в журнале «Знамя», в публикации под названием «Берлин, май 1945». Речь шла о сугубо засекреченной операции, связанной с опознанием трупа Гитлера. Настолько тайной, что Жуков и не подозревал, что Гитлера уже в мае 45-го года нашли в состоянии обугленного фрагмента, и только по зубным коронкам определили то, что осталось от бесноватого фюрера.

Ржевская какое-то время даже носила в полевой сумке коробку с челюстью Гитлера. Носила до тех пор, пока в одной из частных клиник не обнаружили рентгеновские снимки и золотые коронки, которые не успели фюреру поставить. «Смершевцы» под руководством полковника НКВД Горбушина разыскали даже медсестру, некую Кете Хойзерман, которая держала во рту Гитлера зеркало, пока доктор Блашке пилил золотой мост в верхней челюсти. Хойзерман, осмотрев содержимое коробки, признала: да, это зубы фюрера…

Удивить Жукова чем-то было очень трудно, почти невозможно, но после рассказа Ржевской он не скрывал своего потрясения.

– Не может быть, чтобы Сталин об этом знал, – решительно опроверг он гостью. – Я был очень близок к нему. Он не раз меня спрашивал: «Где же Гитлер?»

– А когда спрашивал? – задает вопрос Ржевская.

– В июле, числа девятого или одиннадцатого… Не помню уже точно…

– Должна вас огорчить, Георгий Константинович, к этому времени Сталин уже давно все знал. Более того, с помощью Серова провел проверку, удостоверился…

– Но ведь он меня постоянно спрашивал: «Когда найдете?»

– Очевидно, давал понять, что не знает.

– Зачем?..

Этот вопрос Жуков, скорее, задавал не Ржевской, а самому себе, и этот разговор происходил более чем через двадцать лет после войны, 2 ноября 1965 года…

Вообще это довольно запутанная и малообъяснимая история, почему Сталин скрыл от Жукова очевидность факта убийства Гитлера. Любознательного читателя, которого интересуют подробности, я отсылаю к воспоминаниям Ржевской под названием «В тот день, поздней осенью», где она делится впечатлениями о Жукове, когда уже окончательно рухнула надежда, что с приходом к власти Брежнева опала как-то смягчится.

Леонид Ильич выбрал, пожалуй, худший ее вариант – забвение. Из записок Елены Моисеевны Ржевской я бы выделил для себя лишь одну любопытную деталь, которая рисует образ совсем другого человека по сравнению с тем, что играл Ульянов. Во время разговора с маршалом в комнату вбежала раскрасневшаяся девчушка в пальто и вязаной шапочке. Это была Маша, младшая дочь Жукова.

«…С разбега – к отцу, еще на расстоянии показывая в приоткрытой ладошке яйцо.

– Нашла? – заинтересованно включился он, на равных деля с ней ее занятия и радости.

Она утвердительно кивнула и, не задерживаясь, проворно метнулась к буфету.

Я спросила:

– Чье это? – мне оно показалось маленьким, чуть ли не голубиным.

– Куриное, – удивился моему вопросу Георгий Константинович. – У нас десять курочек. Завели. Ей интересно. Она так радуется, когда найдет, – с какой-то особой углубленной серьезностью говорил он.

Он прожил так масштабно, что дробное, житейское едва ли попадало раньше в его поле зрения. И вот десять курочек….

А живая, сероглазая, с ясным лбом девчушка мчится к сказочно-гигантскому буфету и как ни в чем не бывало, кладет на него найденное яйцо…»

Безусловно, Жуков был многосложным человеком, у которого сумма выдающихся качеств подчас трудно понималась, а тем более принималась, особенно теми, кто сам прост, как куриное яйцо. Он как радужная голограмма – под разными углами разный, но всегда ослепительно яркий и ни на кого не похожий. Херувима из него делать, конечно, не следует, тем более время было совсем не для херувимов, но и лишнего придумывать не стоит, особенно о его жесткости.

В годы опалы ни разу ни перед кем «не снял шапку», даже когда, возможно, и ждали этого (Епишев, например). Ждали, что придет, о чем-то попросит, поклонится, может быть, голову повинную опустит. Для ничтожеств это всегда повод унизить великих милостью, поиграть в одолжение, показать, что «на этом свете вы без нас вообще ничто».

Единственный раз Жуков письмом обратился к Хрущеву (так как тот лично не принимал), когда вознамерились отобрать дачу в той же Сосновке. Да и не с просьбой вовсе, а напоминанием, что есть постановление Совета Министров СССР за подписью Сталина о предоставлении ему государственной дачи в пожизненное пользование. Хрущев приказал порыться в архивах. Порылись, бумагу нашли и только тогда отстали.

Зато когда 18 июня 1974 года Георгий Константинович скончался, ровно через неделю (даже девять дней не дали отметить) его семнадцатилетнюю дочь-сироту и старуху-тещу с дачи выселили. Говорят, сам Брежнев распорядился…

Эпоха ведь наступала прелюбопытная. Никто тогда и в страшном сне представить не мог, что так славно играющий ямочками на загорелых щеках, бесконечно обаятельный «новый» Ильич сам имеет притязания на особое место в истории Великой Отечественной войны. Объяви он в году 65-м в подробностях, чем «сердце успокоится», за сумасшедшего свободно бы сочли…

Сталин улыбался редко, чаще всего между делами, хотя никто и никогда не мог угадать глубинный смысл его улыбок.