Тогда противник загнал Жукова и группу сопровождающих его командиров в траншею. Но мина навесно прошипела над самой головой. В мгновение офицер по особым поручениям (по сути – охранник) Николай Бедов бросился к маршалу и силой положил его на землю. Взрыв грохнул почти рядом. Контузия тогда не миновала Жукова. С той поры он стал неважно слышать, особенно на левое ухо. Крепко оглушило и Бедова.

А под Крымском, весной 43-го года, во время прорыва «Голубой линии» заместитель Верховного Главнокомандующего несколько суток лично руководил войсковой операцией, наблюдая в бинокль со своего КП за безуспешными неберджаевскими атаками дивизии полковника Пияшева. Немцы, по напору атакующих догадываясь, что где-то рядом таится «могущественная рука», бомбили по площадям, пытаясь нащупать командный пункт русских, в итоге перемешав многострадальную станицу Крымскую и окрестности в дымные руины…

Стоит ли оценивать величину разочарования Симонова и Ордынского, когда на их творческую заявку, предусматривающую воссоздание событий обороны Москвы в реальных «интерьерах»: Кремле, кабинетах Генштаба, на станции метро «Кировская», куда после первых бомбежек были тайно перемещены службы оперативного управления, в том же Перхушкове, других командных пунктах, откуда шло руководство сражавшимися войсками, из ГлавПУРа пришла казенная бумага, лаконично предписывающая «ограничиться киноматериалом, снятым во время войны…» И подпись (словно в назидание): «Гвардии полковник Плохой».

Симонов и Ордынский после мучительных раздумий решились показать отписку Жукову, ожидая бурю негодования.

Безусловно, Георгий Константинович обиделся и даже возмутился, но не настолько, чтобы похерить саму идею фильма.

– Они думают, что на фронте у меня было время сниматься в кино, – молвил он с видимой горечью, усиленной еще и физической болью. Накануне ходил на рыбалку и, поскользнувшись на мостках, сильно разбил ногу. – Но картина такая нужна. Нужна, как воздух. Пройдет время, уйдут участники войны, свидетели тех событий… Тогда неизвестно, что еще придумают, – Жуков усмехнулся, – эти «плохие»… И прочие нехорошие люди-людишки, коих во все времена предостаточно… – Маршал поднял голову и твердо, по-жуковски сказал: – Отступать не будем! Надо снимать…

– А где? – хором спросили автор и режиссер.

– Давайте тут, у меня… Авось найдем тихий уголок для беседы… И потом, тоже зона обороны Москвы. Вон половина сосен осколками посечена…

На том и порешили. Но обнаружилась одна закавыка. За забором простирался дачный участок Дмитрия Степановича Полянского, в ту пору члена Политбюро, председателя Совета Министров РСФСР.

– Вы с ним не встречаетесь? – осторожно поинтересовался у Жукова Симонов. – По-соседски, за рюмашкой, например, – пошутил писатель.

– Да нет, как-то не приходилось… Я с ним лично мало знаком. Да видимо и не особо интересен ему, – добавил Жуков с усмешкой и спросил: – А нам-то он чем помешает? Дача моя, с кем хочу, с тем и вожусь…

Симонов промолчал, но выводы для себя сделал.

– Надо бы как-то по-тихому «обозом» нашим сюда просочиться, – посоветовал он Ордынскому. Тот понимающе кивнул.

«Кинообоз» – штука громоздкая (особенно тогда). Лихтваген, тонваген, камерваген – все здоровенные автофургоны и не заметить их трудно. А узнать, зачем они здесь, наверняка захочется…

Суть проблемы в том, что о Дмитрии Степановиче ходила не совсем добрая молва, как о человеке, полном неукротимой отвязанности в борьбе со всякими отклонениями от большевистских догм. Более того, в пользу подобных действий у него был весомый аргумент: родился день в день с Октябрьской революцией – 7 ноября 1917 года. Кому, как не ему, знаменовать облик и содержание человека новой социалистической формации.

Долгое время у членов Политбюро существовала традиция – перед подъемом на трибуну Мавзолея в честь очередной годовщины Октябрьской революции, сердечно трясти руку и взасос целовать именинника, отчего счастливый безмерно Дмитрий Степанович как-то по-особому сиял в гранитном обрамлении ленинской усыпальницы, выше всех поднимая шляпу, посылая демонстрантам свои личные приветы.

Полянский, конечно, ни Епишев, да и выглядел куда более привлекательно: высокий, стройный, почти всегда с радушной улыбкой на приятном лице. Но, тем не менее, любую «подлянку» мог совершить, что называется, «на голубом глазу», то есть с «чистой партийной совестью».

Так однажды произошло с известным сценаристом, драматургом, поэтом и бардом Александром Галичем, который «угодил в ощип», не ведая, что с ним происходит, как говорится, «ни сном ни духом». Дело в том, что незадолго до этого зятем Полянского стал молодой симпатичный актер театра на Таганке Ваня Дыховичный (будущий режиссер, правда, известным он стал, когда уже был в разводе).

Ваня был другом Владимира Высоцкого и всех, кто будоражил Москву бардовскими песнопениями, где легкое покусывание властей считалось хорошим тоном, как сейчас говорят, «продвинутой молодежи». К слову, Галич был не столь молод, но пользовался в той среде непререкаемым авторитетом, поскольку не столько покусывал, сколько откровенно кусал.

Но радушный Ваня (Ваня – он и есть Ваня), восторженный поклонник всех вольнодумствующих и одновременно любимый зять члена Политбюро, решил сделать тестю приятное и пригласил его на песенный вечер Владимира Высоцкого, совсем не предполагая, что между театральным и партийным «сходняками» лежит пропасть. Ежели туда упасть, то костей уж точно не соберешь и совсем не важно, кто тебя спихнет – звероподобный Епишев или обаятельный Дмитрий Степанович. Слава Богу, в тот вечер по какой-то причине не пришел Высоцкий и заменить его решили магнитофонными записями Галича.

Как я уже говорил, в отличие от вечно мрачного начальника ГлавПУРа, Полянский производил на окружающих обманчиво приятное впечатление. Когда надо – этакого задушевного «демократа», иногда даже «своего парня», как в случае на Таганке. Мне когда-то рассказывал Олег Владимирович Геращенко, бывший помощник Полянского в бытность его первым секретарем Краснодарского крайкома партии (пробыл он им недолго, всего один год, по-моему, 1958-й), как встречу Нового 1959 года по желанию «хозяина» отмечали в актовом зале крайкома, по-семейному, с женами, мужьями, с приглашением всего коллектива, от секретарей приемных до первого секретаря. И елка была…

– Как славно мы тогда пели! – восторженно вспоминал Олег Владимирович.

Правда, после отзыва Полянского в столицу навсегда «расстриженный» из партработников и «сосланный» на студию телевидения рядовым редактором, Геращенко неустанно учил нас, молодняк, как правильно «Родину любить». Мы, дети «оттепели», по его мнению, все делали не так, а главное – болтали много. Тогда уже болтали все, кроме крайних ортодоксов, вроде самого Геращенко, страдавших от того, что времена мертвящего страха уже канули.

В ту пору мы еще не читали Булгакова (поскольку не печатали) и ничего не знали о смысле коллективных песнопений под руководством «товарища» Швондера. А все так и было, что совсем не мешало спустя несколько лет «приятному со всех сторон» Дмитрию Степановичу Полянскому возглавить расправу над демонстрацией протеста рабочих местного завода по поводу повышения цен в Новочеркасске, закончившейся расстрелом: сначала демонстрантов – прямо на улице, а потом «зачинщиков» – в старой новочеркасской «крытке», спецтюрьме на окраине города, огромном кирпичном узилище с мрачным прошлым еще с пугачевских времен.

Тогда, на Таганке, Полянский до конца дослушал Галича и даже понимающе хмыкнул по этому поводу, на следующий день проинформировал «товарищей по партии», какие безобразия творятся под боком у «трудовой Москвы». Реакция последовала незамедлительно. Сначала Галича показательно вышибли из Союза писателей, потом из Союза кинематографистов, затем выгнали вообще из страны. Больной, после трех инфарктов, с грошовой пенсией, он доживал век на окраине Парижа. Но несмотря на глубокую инвалидность, скончался не на больничной койке, а погиб более чем загадочно, от удара электрическим током. Хотя в молодости, в ташкентской студии Арбузова, совмещал актерство с обязанностями театрального осветителя.