© Черкасова Н., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Кто-то пытается убить в себе дракона, виновника низменных человеческих страстей, а Лера мечтала убить в себе куклу, которую дергают за веревочки все кому не лень. Осталось потерпеть каких-нибудь три недели, и связь с ненавистным прошлым оборвется навсегда, тогда и с куклой будет покончено. Она больше никому не позволит указывать, что ей делать и как жить. А пока перед ней одна задача – выжить.

Лера тенью кралась по пустому коридору, замирая на мгновение и прислушиваясь. Сердце билось так громко, что казалось, его стук эхом отражается от голых серых стен, унылых даже под лучами восходящего солнца, проникающего сквозь высокие окна. До подъема еще полчаса, а этажом выше уже гуляют неясные шорохи, гулкие звуки одиночных шагов: детский дом нехотя просыпается.

Надо спешить. Прежде чем свернуть за угол, Лера осторожно высунула голову и, убедившись, что коридор по-прежнему свободен, проскользнула к заветной двери. Вставив в замочную скважину большую искореженную скрепку и крутнув несколько раз, открыла дверь и юркнула в приемную. По сравнению с первым препятствием мощная дверь директорского кабинета, обитая черным дерматином, казалась неприступным бастионом, но ни одному бастиону не устоять перед желанием Леры узнать истину.

Одежный шкаф вполне подходил под временное убежище. Еле успев прикрыть за собой его дверцу, Лера услышала, как, повозившись ключами в замках открытых дверей, в приемную и затем в кабинет вошла уборщица. Гремя ведром и ловко орудуя шваброй, она за считаные минуты прошлась по облезлому паркету, недовольный старческий голос бормотал: «Убираешь тут, убираешь каждый день, а оно опять натоптано. Эх, грехи наши тяжкие! Заставить бы их самих за собой мыть, не пачкали бы».

Дождавшись, пока уборщица выйдет и стихнут ее удаляющиеся шаги, Лера перебралась за плотную штору, собранную складками, и приникла худеньким телом к стене.

«Неужели я сделала глупость? Может, надо было оставить все как есть? – подумала она, прижимая ладони к плоскому животу, чтобы заглушить урчание. – И завтрак пропущу. Но ведь это того стоит? Или нет? Лишь бы в обморок не упасть».

Стараясь превозмочь головокружение, Лера глотала пресную слюну и представляла на белой плоской тарелке с голубой каймой огромный кусок хлеба с маслом, а сверху еще и внушительный ломоть сыра. Рядом стоял стакан с дымящимся горячим какао. Вот только отведать лакомства у нее не получалось. Как только она подносила бутерброд ко рту, он исчезал вместе с ароматным сладким напитком. Мечты-мечты! Лера и дня не помнит, чтобы ее не мучил голод. Теперь она не отказалась бы и от обыденной утренней овсянки на воде и даже с удовольствием выпила бы стакан мутноватой, чуть подслащенной жидкости, именуемой чаем.

Лера выглянула из-за шторы. В горле пересохло, и даже слюна глоталась с трудом. На роскошном столе директрисы красовался графин с водой. Луч солнца добрался и до него, отбрасывая бриллиантовые блики на зеркальную полировку. Как же хочется пить! До стола пара шагов. А еще нужно налить воду в стакан, бесшумно, не расплескав и не поперхнувшись, чтобы ненароком не закашляться, быстро выпить и вернуться обратно. Притом что в любой момент в кабинет может войти секретарша, уже с полчаса возившаяся в приемной.

Нет, лучше не рисковать, так как последствия даже вообразить страшно. Хотя нет, как раз этот проступок Леры непременно истолкуют как помутнение рассудка, после чего вколют какую-нибудь дрянь и отправят в психушку. Такое уже проделывали с другими воспитанниками. Лера теперь первая на очереди, в этом даже сомневаться не приходится. Странно, что она до сих пор в полном здравии, ведь в детдоме уже не осталось ни одного выпускника с закрепленной за ним при поступлении жилплощадью, а за Лерой числится нехилая трешка в центре города, оставшаяся после смерти бабушки.

Холодный утренний воздух, проникающий в щель приоткрытого уборщицей окна, заставлял поежиться. Лера теснее прижалась к стене, чувствуя, как старый кирпич возвращает ей тепло тела. То и дело подступала тошнота, колени предательски подгибались.

«Ничего, – успокаивала себя Лера, – надо только потерпеть немного, совсем чуть-чуть. Ведь вся жизнь в этой обители для несчастных – одно сплошное терпение. И кто дотерпит, тот победитель. У меня обязательно получится. Получалось же все эти четырнадцать лет».

Наконец в приемной раздались голоса, кабинет наполнился вздохами и пыхтением. Включив сотовый, Лера настроила глазок видео, протиснув его сквозь узкую щель между шторой и тюлем. Она боялась упустить даже самую малость из происходящего.

– Ты худеть не собираешься? Пора бы и о здоровье подумать. Я уже не говорю о фигуре. Хотя твоему наверняка уже все равно. Или его еще тянет на подвиги?

Лариса Дмитриевна, невысокая, крепко сбитая сотрудница отдела опеки и попечительства, налила воду в стакан, залпом выпила и только после этого расположилась на просторном диване перед журнальным столиком. Привычку говорить со всеми назидательным и непререкаемым начальственным тоном она приобрела, работая в детдомовской школе учительницей математики. Лера до сих пор помнит ее испепеляющий взгляд и напор, с которым Лариса Дмитриевна вдалбливала в «тупые головы недоумков» утверждения превосходства всевозможных формул и цифр. Вот и теперь создавалось впечатление, что она гвозди вколачивает в стену, или, того и гляди, схватит указку и треснет ею по голове собеседника, как не раз лупила подвернувшегося под горячую руку воспитанника – чтобы тот не перечил.

– Ох и язва же ты, Ларка. Своего нет, так ты моего готова с грязью смешать. Разве не знаешь, что завидовать грех? – парировала Антонина Семеновна, директриса детдома, открывая шкаф и кокетливо поправляя перед зеркалом, встроенным в дверцу, жиденькие волосы.

– Было бы чему завидовать, так позавидовала бы, не постеснялась.

– Да уж, ты у нас не из стеснительных. Только сначала своего заведи, а потом и изгаляйся над ним сколько влезет. А моего не трожь! Моя семья – не твоя забота.

Директриса кинула равнодушный взгляд на собеседницу, закрыла шкаф, чуть прикрыла окно и с трудом втиснула роскошные формы в начальственное кресло. Обилие еды, приносимой на завтраки, обеды и ужины заботливой поварихой, никоим образом не способствовало сдерживанию аппетита, а потому пылающие щеки Антонины Семеновны лоснились от жира, а тело добрело изо дня в день, что к истинной доброте не имело никакого отношения.

– Ладно тебе обижаться-то, – фыркнула директриса.

– Я на дураков не обижаюсь, себе дороже, – надменно проговорила Лариса Дмитриевна.

– Так как с нашим делом? Решайся уже, меньше трех недель осталось.

– А ты понимаешь, что без ножа меня режешь? Я не могу обидеть бедную сиротку.

– Да знаю я, какая ты у нас добрая и жалостливая! – не унималась Лариса Дмитриевна. – Других обирала до нитки, а эту вдруг пожалела? С чего бы это? Или хочешь в этом деле без меня обойтись? Так не выйдет, не на ту напала!

– Не могу я так больше, душа не на месте.

– Обеспечь сначала себя к старости, потом о душе будешь думать. Тебе до пенсии всего ничего, а ты никак не поумнеешь. Сейчас надо думать о завтрашнем дне, сегодня. Завтра уже поздно будет. Зачем упускать то, что само в руки идет? Тоня, пойми, она, как и все остальные, уедет отсюда, и ни одна собака о тебе не вспомнит. И ты под старость лет не будешь нужна никому! – вбила очередной гвоздь Лариса Дмитриевна.

– Лара, да что же ты такое говоришь?! У меня муж, дети. Это у тебя, кроме кота, никого.

– Вот именно! Я что, твоего муженька-лодыря не знаю, который всю жизнь сидит на твоей шее да на баб помоложе заглядывается? Вот только не надо такую постную мину корчить! Кто, как не я, твоя подруга, скажет тебе правду в глаза? А ты цени это! Другие льстят без всякого зазрения совести, а сами за твоей спиной интриги плетут. Я же, напротив, помочь пытаюсь. А ты уперлась рогом, как упрямая корова, да еще глаза закрыла, чтобы не видеть, что у тебя под носом делается.