— Да, да, любезный племянник! — сказала Мавра Савишна со вздохом. — До сих пор о ней ни слуху ни духу! Да и слава Богу!
— Как слава Богу, тётушка?
— А вот, вишь ты, Милославский завещал кое-какие пожитки свои крестному сыну, этому мошеннику Лыскову, да и Наталью-то Петровну назначил ему же после своей смерти. Прежний мой крестьянин Сидоров приезжал прошлою осенью сюда и сказывал, что Лысков везде отыскивает твою невесту, что она, дескать, принадлежала его крестному батьке по старинному холопству, что он волен был её кому хотел завещать и что Лысков норовит, её хоть на дне морском отыскать и на ней жениться.
— Так не Милославский её похитил? — воскликнул Бурмистров.
— Какой Милославский! — отвечала Мавра Савишна. — Если б тогда попалась она в его руки, так уж верно бы давно была замужем за этим окаянным Лысковым и поживала бы с ним, проклятым, в моём домике. Уж куда мне горько, как я об нём вспомню: ведь сама строила!
Мавра Савишна, растрогавшись, захныкала и начала утирать кулаками слёзы.
На другой же день Бурмистров сел на коня и поскакал в Ласточкино Гнездо. Отыскав Сидорова, начал он его снова расспрашивать о приметах похитителей Натальи, о месте, где он их подслушал, и об их разговоре. Ответы Сидорова были ещё бестолковее, нежели прежде. Он прибавил только, что недавно, рано утром отправясь на охоту в Чёртово Раздолье, видел он там 248 опять несколько человек в стрелецком платье, и между ними того самого, у которого в первую встречу в лесу со стрельцами заметил на щеке чёрную бородавку.
— Его рожа-то больно мне памятна! — говорил Сидоров. — Он так настращал меня тогда, проклятый, что и теперь ещё меня, как вздумаю об этом хорошенько, мороз по коже подирает.
— Не заметил ли ты, куда он пошёл из лесу?
— Кажись, он пошёл по тропинке, в лес, а не из лесу. Тропинку-то эту я заметил хорошо потому, что она начинается в лесу, за оврагом, подле старого дуба, который, знать, громовой стрелой сверху донизу раскололо надвое, словно полено топором. Да здорова ли, Василий Петрович, Мавра Савишна? Я уж давно в Погорелове не бывал. Чай, ты оттуда?
— Она велела тебе кланяться и попросить тебя, чтоб ты сослужил мне службу. Проводи меня теперь же к той тропинке, по которой стрелец в лес ушёл.
— Нет, Василий Петрович, воля твоя, теперь я ни для отца родного в Чёртово Раздолье не пойду. Взглянь-ка, ведь солнышко закатывается. Разве завтра утром?
— Я бы тебе дал рубль за работу.
— И десяти не возьму!
— Ну, нечего делать! Хоть завтра утром проводи меня да покажи тропинку.
— Хорошо-ста. Да на что тебе показать-то? Разве ты этих побродяг искать хочешь? Да вот и мой теперешний боярин, Сидор Терентьевич, сбирается также послоняться по лесу. Он ездил нарочно в Москву и просил своего милостивца, Шакловитого, чтобы прислал к нему десятка три стрельцов. У меня-де в лесу завелись разбойники. Тот и обещал прислать. А ведь обманул его Сидор-то Терентьич. Он хочет искать не разбойников, а Наталью Петровну. Никак он смекает на ней жениться. Не ехать ли вам в лес вместе? Авось вы двое-то лучше дело сладите. Ты сыщешь этих окаянных побродяг, а он Наталью Петровну. Да ведь и ты в старину к ней никак сватался?
— Отчего Лыскову вздумалось ехать в лес?
— Отчего! Я надоумил его. Поезжай-де, барин, в Чёртово Раздолье, авось там клад найдёшь. Ну, да если и шею сломит, плакать-то я не стану: ведь житья нам нет от него. Авось его там ведьма удавит! Ну, ему ля там отыскать Наталью Петровну! Коли она и впрямь попалась в этот омут, так, я чаю, её давным-давно поминай как звали!
Ночевав в избе Сидорова, Бурмистров на рассвете оседлал лошадь и поспешил к Чёртову Раздолью, сопровождаемый своим путеводителем, который без седла сел на свою клячу. Въехав в лес, они вскоре прискакали к оврагу; слезли с лошадей; осторожно перебрались с ними на другую сторону оврага, увидели расколотый молниею дуб и подле него тропинку, которая, извиваясь между огромными соснами, терялась в глубине бора. Отдавши Сидорову обещанный рубль, Василий накрепко наказал ему ни слова не говорить об их свидании и разговоре Лыскову, сел опять на своего коня и поскакал далее по тропинке. Путеводитель его, несколько времени посмотрев ему вслед, махнул рукою, проворчал что-то сквозь зубы и, вскочив на свою клячу, отправился домой. Чего далее ехал Василий, тем лес становился мрачнее и гуще, а тропинка менее заметною. Часто густые ветви дерев, наклонившиеся почти до земли, преграждали ему дорогу. Иногда принуждён он был слезать с лошади, брать её за повода и пробираться с большим трудом далее. По знакам, вырезанным справа и слева на деревьях, удостоверился он, что едва заметная тропинка, по которой он ехал; давно уже была проложена и вела, вероятно, к какому-нибудь человеческому жилищу. Долго углубляясь, таким образом в лес, увидел, он наконец довольно широкую просеку и вдали покрытую лесом гору. Приблизясь к горе и поднявшись на неё, Василий влез на дерево и рассмотрел на вершине горы обширное деревянное здание весьма странной наружности, обнесённое высокою земляною насыпью. Спустясь с дерева, сел он снова на свою лошадь и между мрачными соснами, окружавшими со всех сторон насыпь, объехал её кругом и увидел» запертые: ворота. Он начал в них стучаться.
— Кто там? — закричал за воротами грубый голос.
— Впусти меня! — отвечал Василий. — Я заблудился в этом лесу.
Чрез несколько времени ворота отворились. Бурмистров въехал в них и едва успел слезть с лошади, как человек, впустивший его за насыпь, опять запер ворота и, подбежав к лошади Василья, воткнул ей в грудь саблю. Бедное животное, обливаясь кровью, упало на землю.
— Что это значит? — воскликнул Бурмистров, выхватив свою саблю.
— Ничего! — отвечал ему хладнокровно неизвестный. — Волею или неволею ты сюда попал, только должно будет тебе здесь навсегда остаться; уж у нас такое правило. Да не горячись так, любезный, здесь народу-то много: с тобою сладят. Ты ведь знаешь, что с своим уставом в чужой монастырь не ходят. Пойдём-ка лучше к нашему старшему. Да вот он никак сюда и сам идёт.
Василий увидел приближавшегося к нему человека в чёрном кафтане; за ним следовала толпа людей, вооружённых ружьями и саблями. Бурмистров, всмотрясь в него, узнал в нём бывшего сотника Титова полка Петра Андреева. Последний, вдруг остановясь, начал креститься и, глядя на Василья, не верил, казалось, глазам своим.
— Что за чудо! — воскликнул сотник. — Не с того ли света пришёл ты к нам, Василий Петрович? Разве тебе не отрубили головы?
— Ты видишь, что она у меня на плечах, — отвечал Бурмистров, приметив между тем на щеке сотника чёрную бородавку и вспомнив рассказ Сидорова.
— Да какими судьбами ты попал в наше убежище?
— Я рад где-нибудь приклонить голову. Ты ведь знаешь, что Милославский наговорил на меня Бог знает что царевне Софье Алексеевне и что она велела мне давным-давно голову отрубить. Я бежал из тюрьмы Хованского и с тех пор всё скрывался в этом лесу. Не дашь ли ты мне уголка в твоём доме, Пётр Архипович?
— Это не мой дом, а Божий. Все в него входящие из него уже не выходят и не сообщаются с нечестивым миром.
— Я готов здесь на всю жизнь остаться!
— Искренно ли ты говоришь это?
— Ты знаешь, что я никогда не любил лука пить. Я искренно рад, что нашёл наконец убежище, которого давно искал.
— Иван Борисович! — сказал сотник, обращаясь к стоявшему позади его пожилому человеку, бывшему пятидесятнику Титова полка. — Отведи Василья Петровича в келью оглашённых и постарайся скорее уделить его.
Бурмистров, обольщаясь слабою надеждою выведать что-нибудь у Андреева о судьбе своей Натальи, решился во всём ему повиноваться и беспрекословно последовал за пятидесятником.
Андреев, подозвав последнего к себе, шепнул ему что-то на ухо и ушёл в небольшую избу, которая стояла близ ворот.
Пятидесятник ввёл Бурмистрова в главное здание, которое стояло посреди двора, спустился с ним в подполье и запер его в небольшой горнице, освещённой одним окном с железною решёткою. Осмотрев горницу, в которой более ничего не было, кроме деревянного стола и скамьи, покрытой войлоком, Василий нечаянно увидел на стене несколько едва заметных слов, написанных каким-нибудь остриём. Многие слова невозможно было разобрать, и он с трудом мог прочитать только следующее: «Лета 194-го месяца июля в 15-й день заблудился я в лесу и… во власть… долго принуждали… их ересь, но я… морили голодом… повесить… через час на смерть… священнический сын Иван Логинов».
