Еще он добавил, что если я буду освещать события объективно, то он поможет мне сделать карьеру в журналистике.

– Надеюсь, вы понимаете, что ваши достижения на китайском радио никому не интересны. Когда ваш контракт закончится, вам надо будет устраиваться на новую работу. Будьте на хорошем счету и у Оуэна, и у нас – и вы получите самые блестящие рекомендации.

Я уверен, что примерно то же самое он говорит всем новичкам. Это предупреждение: если ты будешь на плохом счету у Вайнштейна, цензоры не дадут тебе работать и начальство уволит тебя как неспособного найти компромисс с местными властями.

Кстати, перед отъездом Оуэн тоже потребовал от меня предельной объективности и сказал, что важные материалы, которые не могут пройти цензуру, следует отправлять в Лондон контрабандой.

– Вам придётся самому изыскивать способ переправки статей за границу, – добавил он. – Будьте предельно осторожны: если вас поймают, то могут выслать из СССР – такие случаи уже были. Советские чиновники уверены, что критиковать их действия могут только «враги всех трудящихся», которых надо как можно скорее нейтрализовать. Так что зря не рискуйте.

Зайберт посоветовал Климу снять квартиру у его знакомого по фамилии Элькин.

Это был невысокий угловатый человек с крючковатым носом и небольшими рыжими усами щеточкой. Разбогатев во время нэпа, он выкупил обветшавший особняк на Чистых прудах – с обязательством привести его в порядок. Вскоре на его первом этаже открылась букинистическая лавка под названием «Московская саванна», а второй этаж Элькин решил сдавать иностранцам.

– Ремонт мы, конечно, не доделали, – смущенно сказал он, когда Клим и Китти пришли смотреть квартиру. – Но я ничего не могу поделать: строительных материалов нигде не достать.

На стенах действительно кое-где отваливалась штукатурка, а паркет выглядел так, будто по нему долго возили тяжёлую мебель. Но зато в большой комнате имелись камин в голубых изразцах и стрельчатые окна из цветных стекол. В придачу Элькин давал жильцам расстроенный рояль, диван и дамский туалетный столик с подсвечниками в виде жирафов.

Жирафов в квартире было великое множество: они украшали собою всё – от дверных ручек до гардин.

– Ну что, хочешь тут жить? – спросил Клим у Китти.

– Да! – выдохнула она, завороженно глядя на люстру, украшенную бронзовыми головами с ро́жками. – Тут такие лошадки!

За одиннадцать месяцев Элькин запросил немыслимую сумму – две тысячи американских долларов:

– Я нахожусь в трудной жизненной ситуации и поэтому вынужден поднять цену.

Они перезванивались и торговались несколько дней.

– Я лучше в «Гранд-отеле» останусь, – сердился Клим. – Тут и дешевле, и штукатурка не обваливается.

– Я ведь совсем немного прошу, – скучным голосом повторял Элькин. – Поверьте, вы не найдёте другой отдельной квартиры во всей Москве. У меня есть телефон, плита на кухне, а ещё чулан и ванная… Вам обязательно нужна ванная для ребёнка.

– Вы просите больше, чем я зарабатываю!

Сторговались на тысяче. «Юнайтед Пресс» согласилось дать Климу кредит в счёт будущего жалования, и он перевез вещи на Чистые пруды.

Вечером к нему постучался косматый старик в дырявой телогрейке; в руках у него был табурет, сколоченный из березовых чурбаков.

– Я Африкан, тутошный дворник, – пробасил он и показал на белую жирную собачку, жавшуюся к его валенкам. – А эту стерву Укушу зовут, она дом охраняет. Вот вам от нас подарочек – чтобы за роялем сидеть.

Клим дал дворнику рубль, и тот пообещал сделать для «его сиятельства» ещё три табурета – на случай, если гости придут.

– Укушу, ты видела, какой у нас жилец-то? – восхищенно бормотал Африкан, спускаясь вниз по лестнице. – Князь… ну чисто князь советский! А я уж думал, таких и не бывает вовсе.

Собачка согласно подвывала. Китти угостила её шкуркой от колбасы, и Укушу сразу прониклась уважением к новым квартирантам.

У «Юнайтед Пресс» более тысячи клиентов по всему миру, и я каждый день должен отправлять телеграммы в Нью-Йорк, Лондон, Берлин и Токио. Там мои депеши сортируют и пересылают подписчикам – то есть местным газетам.

Как оказалось, работа иностранного корреспондента в Москве сродни добыче жемчуга в неспокойном море. От Отдела печати приходят лишь унылые отчеты о заседаниях и постановлениях, так что мне приходится надеяться только на себя.

Я напрасно рассчитывал на то, что советские граждане будут охотнее разговаривать со мной, если у меня будет удостоверение прессы. Иностранцы в Москве надёжно отделены от местных жителей не только языковым барьером, но и страхом перед ОГПУ. После долгих лет странствий по миру я говорю по-русски с небольшим акцентом, да и моя одежда выдает меня с головой, так что ко мне, как и к другим «зарубежным гостям», относятся очень настороженно.

Исключение составляют только совсем уж простые люди. Давеча я умудрился взять интервью у делегата из Якутии, которого прислали на съезд ВКП(б). Я спросил его, за что именно он голосует, но оказалось, что парень ничего не понимает в политике и готов одобрять всё что угодно – из чувства благодарности:

– Раньше я кем был? Простым оленеводом! А партия меня возвысила и в Москву привезла – так как же я против неё попру?

Он бродил по золоченым коридорам, где некогда проводились царские приемы, тыкал пальцем в огромные зеркала и счастливо смеялся.

– Ну, теперь я всё видел; можно и помирать! – сказал он мне на прощание.

Цензорам интервью с оленеводом не понравилось.

– Это что? – поморщился Вайнштейн, когда я принес ему бумаги на подпись. – Мы же прислали вам коммюнике, чего вам ещё надо?

В коммюнике говорилось о «борьбе с тенденциозностью в целях улучшения партийно-организационной работы».

Как я ни бился, отправить интервью не получилось.

– Мы к вам присматриваемся, и пока непонятно, дружественный вы журналист или недружественный, – проворчал Вайнштейн. – Сначала заслужите наше доверие, а потом будете позволять себе вольности.

Иностранных корреспондентов в Москве – около сорока человек. Мы постоянно ходим друг к другу в гости, танцуем, играем в покер и обмениваемся слухами. Цензура и недостаток информации вызывают в нас азарт, и мы вечно соревнуемся, кто первым раскопает важную новость и умудрится отправить её в редакцию.

Возможно, работать в СССР не так престижно, как в Европе, но многие мои коллеги говорят, что не променяют Советскую Россию ни на что другое.

Мы обладаем немыслимыми привилегиями: у нас огромное по местным меркам жалование, отдельные квартиры и доступ к прекрасным посольским докторам и кооперативным лавкам Наркоминдела, где можно купить кофе, какао, сыры и даже экзотические фрукты.

Мы не боимся ни самодуров-начальников, ни ОГПУ и в любой момент можем поехать за границу. Всё это называется простым словом «свобода» и именно о ней мечтали поколения русских революционеров. Удивительно, но после 1917 года единственной категорией свободных людей, живущих в СССР, стали иностранные дипломаты и журналисты.

Даже высокопоставленные партийные чиновники не защищены от грубого произвола. Пару дней назад я позвонил бывшему члену ЦК ВКП(б) Григорию Зиновьеву, которого, как и Троцкого, посадили под домашний арест. Я спросил, как он себя чувствует, и Зиновьев, охнув, произнес дрожащим голосом:

– Погодите… мне надо посоветоваться с товарищами.

Без разрешения свыше он не смеет даже пожаловаться на насморк, и ему некуда бежать из его золотой клетки.

Еще ни на одной работе я не испытывал такой бури противоположных чувств. Советская Россия – это немыслимое сочетание самых дремучих суеверий и невежества и самых передовых идей, вдохновенного творчества и устремлений в будущее. Все-таки очень многие верят в то, что СССР – это строительная площадка нового мира и именно тут будут воплощаться вековые мечты человечества.