— Не встали, — усмехаюсь, — мозги.
Он берёт моё лицо в ладони, говорит ласково:
— Может, тебе реально девчонку надо? Нормальную, не такую бешеную, как Юлька, а домашнюю, хозяйственную. Чтоб рубашки тебе на работу гладила, жрать варила. У меня даже пара знакомых есть, не ходят никуда, засиделись.
Закрываю глаза и просто наслаждаюсь звуком. Люблю такой его голос. Редко слышу его таким.
Высвобождаюсь со вздохом:
— Не поможет мне девчонка. Это не абстрактная тоска по сраному космосу. Она не лечится девчонкой, незачем ей жизнь мной портить. Ты не думай, ты мне ничего не должен ни из-за чего. Я сам не рад, что сказал тогда, но как получилось. Ты не обязан отвечать, но я молчать больше не мог. Это… — пытаюсь подобрать более внятное описание, но не получается: — это сложно… Особенно, когда ты рядом.
Он кивает:
— Ты поэтому и…
Пожимаю плечами:
— Да, поэтому — и. Поэтому, я не хочу тебя никогда видеть. Больше.
Отвожу взгляд, повисает тяжелое молчание. Мне больше и сказать толком нечего.
Его рука словно отдыхает на моём плече, а вторая — на предплечье, держит, не сжимая.
И мне не больно — сейчас в принципе не больно, пока он рядом и есть иллюзия понимания между нами.
Пока он такой. Пока он говорит:
— Я тебя понял.
Усмехаюсь про себя его вечной поговорке — и принял?
Но следующее вбивает меня в ступор:
— …давай попробуем.
Думаю, что ослышался. Или недослышал.
— Попробуем что?
Наверное, со стороны выгляжу идиотом.
Он неопределённо взмахивает руками:
— Ну, что ты там хотел — свидания, кафе, кино, цветы…
Я напряженно тру виски, соображая.
— Ты что-то не так представляешь. Когда я на кого-то западаю, я подхожу и спрашиваю: хочешь? Когда кто-то западает на меня, он делает то же самое.
— То есть…
— Да, Жека, нет никаких розовых единорогов.
— А как тогда…
Мне становится его парадоксально жалко:
— Ну… можем, как я сказал.
— Но я не знаю…
— Бля, Жека, я знаю, не тупи, — говорю тихо.
Не знаю, что находит на меня. Крайняя степень отчаяния? Такая, что после - только опустошение и штиль посреди пустыни. Потому, что в ответ на позу ожидания я первым прижимаюсь к его сухим губам.
Пока он не отвечает, это так нереально, и я знаю, что поступаю неправильно, не как друг. Друг бы остановил, сказал: погоди, давай подумаем о последствиях, ты вообще в себе уверен?
А я… я не друг, я влюблённый дурак, добравшийся до запретного плода.
Он какое-то время не реагирует и меня будто кто-то протыкает изнутри отравленным лезвием сомнения, заставляя шарахнуться от него назад к стене.
Блять… знал же — не надо. Хуже…
Он сосредотачивает на мне взгляд, и я вижу, как дёргается его кадык. Заставляю себя говорить:
— Я понял, Жек, всё норм, — изнутри так жжётся, что я выскальзываю в сторону из его ослабших рук, — извини.
И мне так херово в этот конкретный момент, особенно по сравнению с какими-то секундами назад, что понимаю, если я не свалю сейчас, то что-то случится.
Неконтролируемая истерика, например. От штиля к шторму - три секунды, которые я замедляю в своей голове. (один, д…)
И когда Жека дергается поймать меня обратно, я больше невольно, прежде чем успеваю осознать, стряхиваю с силой его руку, будто жжется — из-за неё. Отступаю к коридору.
Считаю. Нарочито медленно, до десяти, но даже мой внутренний голос дрожит и тикает быстрее с каждой секундой.
— Всё норм, я ж сказал, ты, конечно, классный друг — предложил ради меня, но сам видишь.
— Блять, Ники! Подожди, — он-таки схватил за руку, и как бы я не пытался по-тихому её выдрать, держал крепко. — Подожди… — выдох, — подожди, я тупо не знаю, что сказать… подожди, пожалуйста, пока я придумаю…
Я хмыкнул нервно и понял, что истерика потихоньку отступает от гортани: Жека себе не изменяет — сама непосредственность в любой ситуации. Расслабил руку, позволяя, если уж ему так проще, её удерживать.
Тактильный мальчик.
Он ведь - несмотря на всю свою силу, — очень нежный.
Вздыхаю, свободной рукой обнимая его за шею… люблю его… как же я его…
— Извини, — ком в горле, — от меня, как всегда одни неприятности.
— Не шути так… Без тебя и всех, как ты говоришь, неприятностей, было бы хуже.
— Не гони, — говорю ему негромко, мои губы в сантиметре от его уха, пусть приходится немного тянуться. — Общался бы с кем-то ещё. С Тёмычем тем же. Что он, плохая компания? Вечно же с нами зависал.
— Тёмыч это другое… Он мне друг, но не родной…
Я с силой вдыхаю через нос, потому что на ум сразу приходят тысячи дней вместе, тысячи разговоров, игр, приколов, взглядов искренних — глаза в глаза. Детских клятв в верности, которые я забыл, которые для Жеки, видимо, не такие уж и детские. Сказки под одеялом, ужастики, в которые никто не верил, наши совместные походы — в лес, в крестовых рыцарей, моя первая сигарета — подобранный окурок, его решительный отказ несмотря на все подначки — не потому, что Палыч сказал, а потому, что у него всегда свои критерии правильного.
Как я втихомолку гордился им после первой настоящей победы в юниорской лиге, как улыбался ему нарочито лукаво, многозначительно опуская подробности на все вопросы, когда он ещё девственник, а я непонятным образом сумел охмутать Лену с параллельного…
Как быстро мы выросли…
— …я не готов тебя терять, Ники, — доносится до меня сквозь вязь мыслей, и я качаю головой, не веря.
Жизнь сложная штука, но людей всегда можно заменить. И мне постоянно приходит в голову строчка, не знаю откуда — из забывших меня можно составить город.
«Конечно», — язвительно дразнится внутренний голос, — «вон, посмотри на себя, заменитель, сколько раз ты пытался найти кого-то другого».
Отмахиваюсь от дурного голоса тем, что если бы Жеки вообще не существовало…
Мы стоим в обнимку, как придурки, минут пять, молча, и только спустя какое-то время, отойдя от длинного диалога с самим собой по поводу того, что сейчас делать, я понимаю, что Жека отпустил мою руку. Вместо этого он вцепился в мою пайту на спине и крепко прижал к себе.
Упираюсь в его плечи, отклоняясь, но он так и не разжимает рук.
— Я не знаю, что делать, Ники, — прозвучало жалобно, — я понятия не имею, как это у вас делается, но это лучше, чем совсем тебя потерять… Скажи мне, пожалуйста, взаправду, почему мы не можем остаться друзьями?
Прикусываю изнутри щеку. «Остаться друзьями» — вопрос, которым я изматывал себя месяца четыре, да и сейчас время от времени. Задерживаю дыхание, как перед прыжком в холодную воду, но щеки уже предательски краснеют, потому, что говорить такое… немного слишком.
— Потому, что я не могу на тебя спокойно смотреть, потому что дрочу на тебя в душе, — отваживаюсь, наконец, глянуть в его глаза с чуть расширенными зрачками от моих откровений, — Потому что когда вижу тебя после тренировки, представляю, как ты меня трахаешь, потому что хочу дотрагиваться до тебя, видеть твоё лицо, когда ты кончаешь… дальше перечислять?
Впервые за несколько лет вижу, как он краснеет. Наблюдаю с несколько мрачным удовольствием, как он, отшатываясь, прижимает внешнюю сторону ладони к губам… будто стирая…
— Блять, Некит…
— Что, слов нет? Хватит на сегодня откровений?
— Ники… не говори так, мы же не чужие…
Чувствую, что перегнул палку и тупо выместил на нём злость на себя, накопившуюся за все время. Делаю его в своей голове виноватым, избегая ответственности.
— …извини… извини.
— Ты извини. Я же сказал — попробуем, но оно так неожиданно.
Киваю. (пять, четыре, три…)
— Хорошо. Давай сделаем так. Пошли, — беру его за запястье и веду в зал, усаживая на диван… диван, на котором мы сколько раз валялись, дурачились, засыпали в разных позах, друг на друге, трепались, не замечая времени.
Он садится и поднимает голову, смотрит снизу вверх с готовностью, как преданная собака, как щенок охотничьей породы, ожидающий непонятных указаний придурошного хозяина.
