Чем не дот? Картины стаскивают в груды, пихают, ломают, наступают на них…
– Это какое-то варварство, так нельзя! – не выдержал, возмутился какой-то иностранец. – Этого господь бог не должен допустить!
– Что он сказал? – вскинулся Осман. – Вот этот! – указал пальцем. – Переведи! – повернулся он к гиду.
– Он сказал, что так нельзя. Что это… варварство. Что господь бог не позволит…
– Да?.. А ну тащите его сюда!
Иностранца поставили перед ним.
– Варварство, говоришь? А баб голых малевать?.. Стыдобу такую! Это ваш бог позволяет? Дайте ему картину! Вон ту, – указал пальцем.
Принесли картину.
– Нож!
Сунули иностранцу в руку нож.
– Режь! А ты переводи. Скажи, пусть разрежет ее. Вот так… – взмахнул рукой.
– Что он сказал? – вздрогнул иностранец.
– Он требует, чтобы вы… Чтобы вы разрезали картину.
– Это нельзя… Это невозможно… Это известный художник шестнадцатого века!
Осман повернулся к гиду.
– Что он сказал?
– Он говорит, что не может. Это очень известная картина. Мировой шедевр.
– А вот так может? – Осман приставил пистолет к голове иностранца. – Пусть режет или я ему башку снесу!
Бойцы одобрительно зашумели. Умел Осман понравиться. Знал, как это сделать.
Но иностранец почему-то не испугался. Он покачал головой, поднял руки к лицу, зашептал что-то. Похоже, что принял решение, которое не подходило Осману. А он всегда добивался своего.
Странные они, эти джентльмены…
– Молится? Не боится? Гордый?.. А если так!
И Осман перевел оружие на гида – милую, молодую, симпатичную девушку. Прицелился между глаз.
– Если я тебя пристрелю вместо него? Переведи.
Хотя что переводить, и так всё и всем понятно.
– Deep shit! – тихо сказал иностранец.
– Что? Что он…
Переводчица молчала. И смотрела на пистолет, не отводя глаз. На маленькую черную дырочку, где пряталась ее смерть.
– Скажи ему, я считаю до трех, а после пристрелю тебя. И грех будет на нем.
Гид, заикаясь, перевела. Она заискивающе смотрела на иностранца, а из ее глаз лились ручьем слёзы, смывая макияж.
В этой дуэли иностранец выиграть не мог. Вариантов не было. Как истинный джентльмен, он мог и умел отвечать за себя, но не мог за других.
– Bastard, – сказал проигравший джентльмен. – И резанул ножом полотно.
С хрустом картина по диагонали расползлась на два куска. Распалось лицо давно умершего средневекового господина.
Бандиты восторженно взревели. Они любили своего командира, который умел ставить на колени неверных! Переводчица осела на пол. Ее оттащили.
– Будешь выступать, заставлю порезать еще несколько картин! – предупредил, ухмыляясь, Осман и приказал: – Заваливай дальние двери. Все! Тащи бензин и взрывчатку. Хрен они сюда сунутся. Не пойдут они через картины! – И добавил по-русски: – Кишка тонка!
* * *
Это было странное и страшное зрелище.
Десятки картин смотрели на улицу глазами известных всему миру портретов. Они стояли рядом, перекрывая друг друга, и смотрели на Неву, набережную, соседние дома. Смотрели на мир безучастно и обреченно, как поставленные под пулеметы заложники.
Они и были заложниками. И таких заложников не было раньше, не было до них, не было никогда! И люди на площади, испуганно моргая, вглядывались в дворцовые окна, заставленные картинами. С набережной казалось, что картины умоляют о спасении. В каждом окне были лица, лица, лица… Мужские, женские, детские… Глаза на портретах с укором и надеждой смотрели, казалось, именно на тебя! Выдержать такой взгляд невозможно! Люди отворачивались… Портреты были беззащитны, как дети. Невозможно видеть лица умирающих детей. Невозможно смотреть им в глаза, ведь в глазах читаются немые вопросы «почему?», «зачем?»…
* * *
– У нас в Питере ЧП.
– Знаю. «Первый» уже в курсе. Докладывайте по событиям каждые пятнадцать минут.
– Есть докладывать.
Да, «Первый» был в курсе, но не представлял еще масштаба случившегося. И никто не представлял. Жизнь в Кремле текла своим чередом – встречи, доклады, телефонные переговоры, обмен мнениями, назначения и прочая ежедневная бюрократическая рутина. Но она с минуты на минуту прервется. Все вдруг поймут… осознают… И станет не до бумажек и «Первому», и всей стране…
* * *
– Назад!.. Назад, я сказал!
– Ты что?! Мы с Литейного. А ну пропустил! Быстро!..
– Откуда… Откуда мне знать, кто вы такие? С Литейного или с Мойки? У вас на рожах не написано. Ладно, давай проходи быстро…
– А вы куда?..
Территория вокруг Зимнего дворца обрастает людьми, машинами, автобусами, палатками, антеннами, заградительными лентами и ленточными шипами, «ежами», вертолетными площадками, баррикадами из мешков с песком…
Обрастает штабами. Спецгруппами. Передвижными пунктами связи и глушилками. Реанимационными бригадами. Пожарными расчетами. Машинами ДПС. Пунктами психологической помощи. Аварийками Горгаза и электросетей. Телевизионными передвижными корпунктами…
Сотни людей таскают какие-то ящики, растягивают провода, устанавливают заграждения, переговариваются, перемещаются, перекрывают дороги, ругаются, командуют, не подчиняются…
У Государства нашлось бессчетно людей и масса техники, чтобы блокировать террористов. Но не нашлось людей, чтобы вовремя остановить их на подходах – в аэропортах, самолетах, отеле… И еще раньше, только когда они собирались, когда планировали…
Вот какая-то воинская колонна с солдатами, которые с любопытством выглядывают из-за брезентовых тентов.
Два бэтээра. Встали, перекрыв проезд, крутят башнями.
Нормальная неразбериха, которая всегда случается в начале подобных операций, когда к месту происшествия прибывают все, кто нужен, кто лишний и кому не лень. Это потом всё устаканится, упорядочится и переподчинится единому штабу. А пока…
– Куда ты лезешь?
– Мы телевизионные корреспонденты канала «Евроньюс». Мы готовим репортаж… Согласно конвенции о свободе слова вы обязаны..
– Пошел вон отсюда! Петров!
– Я!
– Какого рожна ты пускаешь сюда всякую шваль? Был же приказ – всех нá хрен!
Но дальше снова прорываются какие-то люди.
– Я из отдела культуры!
– Тебе-то что надо?
– Там культурные мировые ценности, мне необходимо!..
– Я депутат Государственной думы, мне надо пройти в штаб. Где у вас тут штаб?
А черт же его знает. Если он вообще есть!
И еще ротозеи на набережной, мостах и площади, с фотоаппаратами и телефонами, а кто-то с театральными биноклями. Зрелище.
А для кого-то нет. Кто-то ищет не пришедших домой родственников.
– У меня дочь ушла. Она, наверное, там… Кузнецова Марина. Где мне узнать?
А кто знает? Никто не знает.
– Там наши дети. Целый класс!..
А может, не там. Может, им повезло, они успели…
– Успокойтесь, мамаша, не плачьте раньше времени, может, всё еще обойдется… Петров, твою мать!
– Я!
– Какого хрена! Я же сказал: никаких гражданских…
А они всё равно идут, прорываются, бродят, спрашивают, рыдают. Но никто им ничего не может сказать, потому что нет еще списков, нет горячей линии телефона… Ничего еще нет.
Но есть ощущение катастрофы. Невозможной, грандиозной, потому что Зимний дворец, потому что сотни заложников…
И скоро все узнают и замрут в ужасе и ожидании.
Весь Питер. Вся страна.
И весь мир…
* * *
Тишина. Страшная.
Более страшная, чем если бы все кричали и рыдали. Потому что все поняли свою обреченность. Человек кричит, пока еще не осознал, не принял, пока надеется.
Так молчат люди, идущие к эшафоту, так молча умирают вставшие на расстрел перед рвами, заполненными агонизирующими телами. Они уже перегорели, смирились…
Люди сидят тихо рядами, лишь иногда кто-то всхлипывает или что-то шепчет соседу. Каждый сам по себе, но теперь уже вместе. Возможно – до конца…
