Жалость.

Не было ничего хуже, чем жалость, но к ней за прошедшие годы он привык; иногда он задавался вопросом, была ли жалость ужаснее даже той ревности, которую он испытывал, наблюдая за чужим счастьем.

В первом классе он впервые столкнулся с тем, что учитель назвал «знаками соулмэйта». Они появились на одном из учеников прямо посреди урока. Питер до сих пор отчётливо помнил тот неуклюжий цветок с фиолетовыми лепестками и оранжевой сердцевиной. Ломаные линии не соединялись друг с другом, но… рисунок всё-таки был. И, как объяснил учитель, так и должно было быть. Остаток урока они провели, разговаривая о знаках соулмэйтов и разрисовывая друг другу руки. Стоит ли упоминать, что родители Питера не были в восторге от всех каракуль на его коже? Конечно, его мама не могла не умилиться, когда Питер сказал, что его соулмэйт обязательно должен увидеть эти рисунки. Она крепко обняла его, поцеловала куда-то в макушку, но, тем не менее, сказала, что ему стоит принять ванну, поскольку он не может появиться в школе в подобном виде. Питер долго спорил с ней, но смирился, когда мама сказала, что завтра он сможет нарисовать ещё больше.

Когда через несколько дней Питера отправили к дяде и тёте, и они спросили, почему он весь изрисован, Питер рассказал им о том ученике, на котором появился рисунок родственной души прямо посреди урока. Он изрисовывал себя лишь для того, чтобы его соулмэйт знал о его существовании. Тётя тогда только улыбнулась и отправила его мыть руки перед едой.

Питер рисовал на своих руках каждый день и всё ждал, не нарисует ли его родственная душа что-то взамен. Даже когда его родители не вернулись домой, хотя и обещали, он рисовал. Даже когда все его друзья получили ответ от соулмэйтов, он продолжал рисовать. Даже когда школьные хулиганы выбрали его в качестве своей груши для битья, он продолжал рисовать. И лишь после того, как практически все в школе получили ответы, Питер перестал. Ему пришлось перейти на одежду с длинными рукавами: это помогало спрятать весь тот стыд, что он испытывал; он всего лишь хотел, чтобы его не трогали, и, конечно, это раззадоривало хулиганов ещё больше.

«Ненормальный» — вот как его обычно называли. Питер был даже разочарован тем, что ему не смогли придумать прозвище поинтересней; через какое-то время он научился просто игнорировать своих обидчиков, не позволяя их словам задеть его.

Однажды, когда он, хромая, вернулся домой из школы, тётя Мэй встревоженно спросила его, что случилось. Обычно Питер просто смеялся и оправдывался собственной неуклюжестью, но в этот раз с его губ само собой слетело:

— Я ненормальный.

Тётя Мэй, застывшая на месте, изумлённо воззрилась на него.

— С чего ты взял?

— Потому что у меня нет знаков соулмэйта. А значит, самого соулмэйта тоже нет… — Питер отвёл взгляд и подтянул колени к груди.

— Ох, Питер, — тётя со вздохом накрыла его руки своими. — Дорогой, это не делает тебя ненормальным. Ты просто… поздний цветок.

— Поздний цветок?

— Не каждый получает знак в школе, — она сжала пальцами подбородок Питера, вынуждая взглянуть на неё, и мягко сочувственно улыбнулась. — Твои родители были такими.

— Правда?

— Правда. Почему бы нам не привести тебя в порядок и не спросить у дяди, когда он вернётся домой?

Питер кивнул и улыбнулся. Он молчал, пока тётя Мэй перевязывала его; Питер мог бы сделать это и сам, но иногда приходилось потакать её желаниям. Закончив с повязкой, Мэй крепко обняла его и поцеловала в лоб, шепнув:

— Однажды ты найдёшь его, дорогой. Когда он понадобится тебе больше всего. Не спеши.

Она ушла на кухню; Питер остался в одиночестве, отчаянно пытаясь поверить её словам.

Верный договорённости, он спросил у дяди, правда ли его родители были поздними цветками, и тот рассказал ему самые безумные истории, которые Питер когда-либо слышал; он был так взволнован, ложась в постель, что моментально забылся сном без сновидений (Питер был искренне благодарен своему мозгу уже за то, что мысли о соулмэйте пока отступили).

Ничего не менялось: Питер возвращался домой с синяками и по большей части разбирался с ними самостоятельно. А после семейных ужинов его ждала домашняя работа. Теперь мысль о его родственной душе приносила лишь горечь, но он всё равно попытался найти хоть какое-то упоминание о людях, не получивших ответа от соулмэйта. В конце концов, он просто сдался… если у него был соулмэйт, он должен был дать о себе знать.

Прошло несколько лет, и в его жизни произошло столько событий. Он всё ещё чувствовал себя до омерзения пустым, особенно по сравнению с другими, теми, в ком кипела жизнь; но теперь банда Флэша была не единственной его проблемой. Умер дядя Бен… а Питер стал Человеком-пауком. Стоит ли говорить, каким испытанием была для него старшая школа? Питер был по-настоящему счастлив, когда окончил её; по настоянию тёти он подал документы в местный колледж, и его приняли.

Он сидел в аудитории, слушая лектора, как вдруг почувствовал странное покалывание. Сперва он игнорировал его, но рука нестерпимо зачесалась, поэтому Питер царапнул кожу ногтями, засучив рукав. Это не принесло облегчения. Он тихонько застонал, закатывая рукав ещё выше, и… и обнаружил, что его предплечье исписано чёрной вязью. Питер изумлённо вытаращился на собственную руку, и спустя мгновение на его коже проступил текст. Он состоял сплошь из имён, перемешанных между собой так неразборчиво, что казалось, будто это какой-то код. Питер пялился на этот странный текст так упорно, будто от этого зависела его жизнь; всё это время он думал, что природа обделила его соулмэйтом, но теперь… теперь Питер знал, что у него есть родственная душа. Ему потребовалась вся его сила воли, чтобы не начать праздновать это прямо здесь и сейчас. Он зажмурился, но, открыв глаза, обнаружил прежний текст: список имён.

***

Уэйд Уилсон не верил в теорию родственных душ. Ему нравилось думать, что он способен выбирать любимых самостоятельно, независимо от судьбы. В конце концов, как могла какая-то случайная надпись указать ему на того, кто был предназначен ему природой? Проблема была вот в чём: Уэйд был неисправимым романтиком. Он мечтал о том, как встретится с родственной душой… плевать на внешность, на пол; значение имело лишь то, что родственная душа любила бы его. Что она смогла бы справиться со всеми его заскоками.

Он всё ещё помнил то время, когда на его коже проступили первые рисунки: наивные и милые. Он чувствовал себя таким грязным… ребёнок, чёрт возьми, его родственная душа была ребёнком. Он не имел права отвечать. Это было просто ужасно! В какой вселенной вообще могло так случиться, что родственной душой ребёнка стал человек, перешагнувший рубеж двадцатилетия? Он всё ещё помнил, как смотрели люди на рисунки на его руках. Почему этот ребёнок постоянно рисовал? Он же учился в школе, так? Разве учитель не сказал ему, что не стоит постоянно себя изрисовывать? Уэйд привык прятать их — как он мог продемонстрировать всему миру невинные детские рисунки? Мир срал на него; и всё же Уэйд ждал появления новых рисунков. Наивные, они всегда заставляли его улыбаться. Это они помогли ему отвлечься от прогрессирующего рака и всего, что произошло в «Оружии Х».

Все мучения, вся боль, что он пережил, были ничем по сравнению с этими детскими каракулями. Даже на его новой, изувеченной коже они казались средоточием света, и по тому, как они менялись, Уэйд мог сказать, что ребёнок взрослеет. Это радовало; он даже подумал, что, быть может, однажды они познакомятся… И тогда проснулись голоса.

Да кто захочет с тобой познакомиться? Ты выглядишь как куча собачьего дерьма!

И пахнешь так же.

Чувак, это моя фраза!

Нет, не твоя. Я просто дополнил.

Похититель фраз.

Ты как ребёнок.

Они спорили добрых несколько часов. По правде, на голоса легко было отвлечься — вот почему Уэйд не сразу заметил, как рисунки начали исчезать. Он просто надевал костюм, когда обнаружил абсолютно чистые руки. На несколько дней голоса заткнулись. Уэйд мог часами разглядывать собственные предплечья в надежде на появление нового рисунка.