— Нравится подставлять задницу мужикам, а, шлюха? Нравится?

И вдруг шепчет почти интимно:

— Подставишь мне?

Северус дёргается, его мутит, ком тошноты подкатывает к горлу, а отец смеётся, отец хохочет, отцу смешно, будто не выдумать лучшей шутки… Его веселье обрывается так же внезапно, как началось, и острое холодное лезвие упирается Северусу в кадык. Он вздрагивает от секундной боли лёгкого пореза. Отец улыбается. Отец спрашивает:

— Как думаешь, сколько я об этом мечтал?

Он режет мастерски, почти влюблённо, рисует полосы на коже сына, играет с кровью, ныряет кончиком ножа глубже, расковыривая рану, Северус мало что соображает от боли и страха, только одно — этот ублюдок сейчас уверен в собственной победе. Только бы…

Только бы нож этот перехватить…

— Как думаешь, что скажут люди, если узнают, что сын Тобиаса Снейпа — шлюха? — почти нежно спрашивает отец. Режет вдоль ключиц. У-лы-ба-ет-ся. — Как думаешь, что они подумают о нашей семье?

Северус не может говорить — нож застыл на горле, там, где голосовые связки, он может только сжимать пересохшие губы.

Зрачок топит радужку.

Дышать нечем.

— Я так ненавижу Поттера, — мягко говорит отец и гладит Северуса по щеке лезвием; Северуса передёргивает. — О, как я ненавижу Поттера… А ты спутался с его щенком… Неужели мне назло? — лезвие лижет подбородок. — Неужели чтобы досадить мне? Неверная тактика, мальчик…

Он говорит хрипло, точно голос у него сел, и от этого ещё страшнее — до дрожи в кончиках пальцев. Северус сглатывает.

— Тобиас! — мама осторожно касается плеча отца. — Тобиас, не нужно, что ты делаешь, Тоби…

— Заткнись, сука! — рычит отец, отталкивая её от себя, мама вздрагивает, инстинктивно закрывает голову руками, смотрит на Северуса отчаянно и виновато.

Северус так её ненавидит.

Боже, он даже не знал, что способен её ненавидеть.

Почему, мама?

— Смотри на меня! — отец впивается в его подбородок пальцами, больно сжимает. — Смотри на меня, пока я тебя воспитываю.

Он режет, колет, гладит, играет, ему хорошо — в его руках нож, тощему подростку нечего ему противопоставить, только бы он отвлёкся, только бы…

— Куда его засунуть, мальчик? — весело спрашивает отец. — Может быть, в твой грязный рот? — заскорузлые пальцы проходятся по линии губы, и Северуса передёргивает от отвращения. Отец скалится:

— Нет? Не хочешь? Так, может, в твою растраханную задницу?

И ведёт вниз по животу до бедра алую полоску, точно демонстрирует, как именно он собирается это делать. Северуса тошнит, кажется, его сейчас вырвет, он едва не теряет сознание, ему плохо и страшно, он…

Он закрывает глаза.

Когда он был маленьким, закрывая их, он представлял, что мира вокруг не существует. Теперь он представляет, что не существует его самого.

— А ты смотри, сука! — рявкает отец на мать. Она сглатывает, смотрит почти зачарованно. Как она могла, господи, как она…

Мама, мама, мама!

Мама, за что…

Странно, как может придать ему сил ощущение потери дорогого человека. Боль уходит. Остаётся только чистая, ничем не замутнённая ярость — и он обрушивается со всей этой яростью на отца, тощий и бессильный перед грузным мощным телом, и, верно, сам бог, в которого он не верит, придаёт ему сил, потому что отец изумлённо крякает, и Северус колотит его кулаками везде, где достаёт, в подбородок, в губы, в солнечное сплетение…

Тобиас приходит в себя быстро — глаза наливаются кровью, губы растягивает уродливый оскал, он почти шепчет:

— Решил показать зубы? Ты слишком труслив для этого, мальчик, слишком ничтожен, может, поэтому щенок Поттера и вышвырнул тебя, как кусок дерь…

Срывает тормоза. Перед глазами — пелена, Северус ничего не видит, не слышит всхлипов матери, не чувствует стягивающей кожу кровавой корки; он воет раненым зверем, хватая отца за плечи, толкает затылком на сколотый бортик кровати, чужая рука — волосатая и крупная — с зажатым в ней ножом дёргается, выбрасываясь вперёд, точно огромная змея, лезвие входит глубоко под кожу — над ключицами… острая боль отрезвляет его.

Его отец — огромный, непобедимый сукин сын, — неестественно обмякнув, полусидит на полу, и дерево там, где оно вонзилось в его висок, темнеет, наливаясь вишнёвым цветом.

Северус не чувствует ни радости победы, ни торжества, ни облегчения. Только сосущую, бесконечную пустоту внутри, которая перекрывает даже боль, и глухой всхлип — единственный, что он позволяет себе — выходит булькающим, во рту становится солоно и пряно… ещё секунду он смотрит в полные слёз глаза матери, а потом проваливается в спасительное, сладкое, долгожданное небытие.

И ему так хочется верить, что оно — навсегда.

*

— Это отличная клиника, — говорит ему доктор, улыбчивый высокий старик с серебряной бородой, и зачем-то хлопает Северуса по плечу. Альбус Дамблдор, вот как его зовут. Альбус Дамблдор, чёрт бы побрал его и его желание забраться Северусу вовнутрь, переворошить там всё, только бы вытащить наружу эмоции и мысли. — Вот увидишь, тебя там в два счёта вылечат, мой мальчик!

Он почему-то считает, что у Северуса ломка. Что его выкручивает, что его рвёт на части только из-за того, что поблизости нет шприца. Он почему-то уверен, что единственная проблема Северуса — нехватка дозы.

Его тошнит от больничной еды, тягучей боли в ранах и улыбки врача.

— Со мной всё в порядке, сэр, — тихо говорит Северус и — настолько, насколько это позволяет повязка на горле — поворачивает голову к стене. Мутит от сочувствия во взгляде этого… да что он знает? Что он, чёрт побери, может знать о Северусе?!

— Твоя мама хочет зайти, — наконец говорит старик. Северус пожимает плечами. Ему так сладко, так правильно всё равно, что он бы не отреагировал и на новость о том, что его решил навестить отец. Какое счастье — из могилы не вылезал ещё никто. Какое долгожданное, а теперь бесполезное счастье.

Скрипит дверь, чуть слышно вздыхает под опустившимся на него человеком стул.

— Я оставлю вас наедине, — тактично говорит Дамблдор, и мамина маленькая рука робко дотрагивается до волос Северуса. Он не дёргается и не поворачивается к ней лицом — закрывает глаза, сжимает в тонкую полоску губы. Дышит размеренно, заставляя себя выуживать из развороченной груди вдохи и выдохи. И молчит. Говорить начинает она — дрожащим, ломким голосом, ставшим, кажется, ещё выше.

— Я знаю, знаю, я так виновата перед тобой… но я никогда не находила в себе смелости противостоять ему, — почти шёпотом произносит его мать, и Северус сглатывает горький ком. — Я так люблю тебя, господи, Северус, Северус, сыночек… ну же, посмотри на меня…

Её пальцы неловко мажут по его шее над повязкой, останавливаются на тощем плече, гладят виновато и неуклюже, будто она забыла, как это делается, чуть сжимают край больничной рубашки.

— Северус! — всхлипывает его мама. Его любимая, близкая, родная мама, ради которой он — себя, почти как проклятый Иисус…

— Хочешь, чтобы я простил тебя? — тихо спрашивает Северус. Она всхлипывает, бормочет что-то утвердительное. — Тогда уходи.

— Сынок…

Он так усиленно притворяется спящим, только бы не слушать, как она плачет, что погружается в настоящий сон и не замечает, как она поднимается со стула и выходит из комнаты. Просыпается Северус в сумерках, один, темнота, льющаяся из окна, затапливает пол и подбирается к его койке, он жмурится, под веками вспыхивают фейерверки — смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза… Ему кажется, рискни он сейчас взглянуть на окно, и эта тьма поглотит его, сожрёт, не оставив ничего — потому что всё лучшее, всё, что не под силу изгадить, испачкать никому, было в Гарри, а Гарри…

Северус запрещал себе плакать, когда его, полуживого от болевого шока, везли в больницу, запрещал, когда его штопали, запрещал, когда полицейские выпытывали у него подробности произошедшего, запрещал, когда показывал им уродливые шрамы, огромные синяки и сигаретные ожоги, оставленные отцом… запрещал, когда отдирали бинт от загноившихся ран на ладони и вскрывали новую, розоватую кожу. Запрещал, запрещал, запрещал — и пытается запретить теперь, но против собственной воли глухо вздыхает, и в носу начинает щипать.