Северус молчит. Упрямо сжимает зубы. Смотрит в чёрные, как у него, глаза и считает про себя. Три, пять, семь… на девятой секунде отец всегда выходит из себя — он ненавидит неповиновение. Ненавидит непослушание. Ненавидит Северуса.

В этот раз отец не трогает его лицо. Бьёт по почкам, рёбрам, ударяет в солнечное сплетение, хватает за волосы и шипит:

— Ты же любишь меня, мальчик?

И, проклиная себя за глупый первобытный ужас и неспособность ответить на удар ударом, Северус полузадушенно хрипит:

— Да, папа.

Его отпускают. Исчезает рука в волосах, не впечатывается в живот кулак — довольный маленьким уроком послушания отец позволяет ему уйти. И что-то внутри него, что-то слабое, отчаянное, трусливое, хочет забиться в дальний угол, заползти под стол, как он заползал ещё маленьким, спрятаться там, подтянув колени к груди, только бы не видеть, не слышать, не чувствовать… только бы не больно.

Его тошнит от голода и презрения к себе.

Когда мама отдаёт отцу пятифунтовую банкноту, Северус закрывает глаза и долго успокаивает скулящее в горле сердце, и ехидный голосок в его голове шепчет: «ты-снова-сделал-это-напрасно».

«ты-снова-продал-себя-напрасно».

*

Он долго рассматривает собственные руки, особенно пристально — правую, с единственным пока ещё следом от иглы. А потом его накрывает. Он сидит в кабинке очередного грязного туалета и хохочет над собой до тошноты, и ему так легко и хорошо, будто там, дома, не ждёт снова напившийся отец и не плачет где-то в углу мама. Будто ничего этого нет, будто он, Северус Снейп, способен на всё здесь и сейчас — нужна всего-то одна доза.

Какая мелочь. Ещё одно унижение, ещё один след у синих вен, ещё один отсос в подворотне.

Подумаешь, в общем-то.

Подумаешь.

*

Он снова драит пол. Жуёт искусанные губы, морщась от рези в перегруженных мышцах, елозит мокрой тряпкой по чьим-то плевкам, упорно смотрит куда-то в сторону — только не в пьяные глаза завсегдатаев, отпускающих комментарии про его задницу. Дышать нечем. В горле горько. Где-то справа раздаётся взрыв смеха, Северус косится туда украдкой — стайка ребят, должно быть, его ровесников или чуть старше. Они здесь не к месту — светящиеся, радостные, улыбчивые, в этой проклятой забегаловке (да и в этом городе тоже) таким появляться не стоит.

Он ведёт мокрую линию шваброй до их столика и старается на них не смотреть. «Не пялься, не пялься, не пялься». Что нового он увидит в беззаботных взглядах?

Кто-то из них фыркает ему вслед, что-то тихо говорит, и все снова смеются, а Северус — Северус с окаменевшей спиной и превратившимися в резину пальцами — опускает голову ещё ниже, так, что чёрные волосы закрывают лицо. Пускай. Ему осталось полтора часа, а потом…

Потом он уйдёт.

— Дай пройти! — рявкает рыжеволосый бугай, грубо оттесняя его в сторону, и Северус невольно пошатывается — сил не хватает устоять на ногах. Он ненавидит себя за эту слабость, за то, что дрожат колени, за то, что сводит желудок от голода, за то, что давно похороненная обида поднимает голову, а кто-то в голове ехидно тянет: «думал, избавился от этого?» Неверный шаг, и он неловко цепляется ногой за ведро с водой, оно качается, мыльная жидкость выплескивается на пол. Попадает на новенькие кроссовки бугая.

Северус замирает.

— Ты что натворил, патлатый? — медленно и внятно, как разговаривают с душевнобольными, произносит рыжий. Синие глаза темнеют, становясь почти бурыми, он хватает Снейпа за плечо, дёргая на себя, рычит:

— Эти кроссовки стоят больше, чем дюжина таких, как ты! Я заставлю тебя их вылизы…

— Рон, — предупреждающе говорит кто-то. Северус, до побелевших костяшек сжимающий в руках древко швабры, не рискует поднять глаза. Ему не страшно, нет, он давно устал этого бояться; ему просто нечем дышать, у него в груди не лёгкие — два раскалённых солнца, и они вот-вот выжгут его изнутри.

— Ты посмотри на этого урода, — продолжает рыжий, отмахиваясь от говорящего. — Защищаешь его? Да он…

— Рон. Прекрати.

Новый голос. Глубокий, низкий, чуть хрипловатый. Северус против собственной воли вскидывает голову и — разряд! — встречается взглядом с зелёными глазами. Его случайный спаситель — вихрастый мальчишка. Смуглая кожа, чёрные волосы. Дурацкие очки на переносице, драные джинсы. Видавшая виды толстовка. Неуловимая мягкость в уголках губ — будто он всегда улыбается.

— Не нужно к нему лезть, — тихо говорит худой, невысокий зеленоглазый парень. И высоченный рыжий сжимает зубы, но отпускает. Северус цепляется за швабру, как утопающий за спасательный круг.

Два солнца в его груди сталкиваются и взрываются.

*

В последний раз так же быстро он убегал от отца, схватившего кухонный нож; об этом случае ещё помнит бедро, на котором оставлена кривая царапина. Сейчас за ним никто не гнался. И никто не пытался изрезать его. Но Северус стоит, склонившись над раковиной, и закрывает лицо трясущимися руками. Как будто ему мало проблем, как будто он не мог прожить без очередной панической атаки. Ему хочется загнать шприц в вену — глубоко, так, чтобы пробрало не на пару часов, а навсегда. Чтобы отпустило. Чтобы отступило. Вместо этого он до упора выкручивает вентиль холодной воды и засовывает голову под кран. Ледяная струя обжигает затылок, мерзкими поцелуями скользит за ушами и ниже, вдоль шеи, мгновенно промокает ворот растянутой футболки, от брызг становятся влажными и тяжёлыми напульсники, под которыми прячутся следы игл. Он боится смотреть в зеркало и смотрит на собственные руки — мокрые, бледные, слабые, никчёмные руки. Шершавые после мытья пола подушечки пальцев. Глупая дрожь, которая не хочет униматься.

Дверь скрипит. Он поначалу думает, что кто-то зашёл отлить, растирает виски широкими мазками больших пальцев, жмурится — сосредоточившаяся под веками боль пульсирует мерно и неторопливо, в такт с сердцем.

Когда на его плечо опускается чужая рука, он едва не взвизгивает — поворачивается вокруг своей оси, сумасшедшими глазами глядя на другого человека, и сорванно выдыхает. Выходит почти всхлип.

— О боже, прости! Я не хотел тебя напугать, — тараторит парень.

Смуглая кожа. Чёрные волосы. Зелёные глаза.

Северус откашливается, дурнота алым заливает щёки. Он отводит взгляд и выдавливает усмешку:

— Ничего.

— Ты… не сердись на него, ладно? Рон хороший, просто сейчас ему тяжело, — как будто кто-то должен оправдываться перед Снейпом. Как будто кого-то это волнует. Как будто кому-то есть дело.

Но мальчишка, стоящий перед ним, улыбается искренне и тепло (Северус готов утонуть в этой улыбке, ему так хочется согреться, как ему холодно, боже, как ему холодно). А потом протягивает руку и подмигивает:

— Меня зовут Гарри. А тебя?

Пересохшее горло не выталкивает слова. Чужая ладонь горячая, господи, какая она горячая.

— С… Снейп, — он краснеет ещё сильнее и, злясь на себя за эту оплошность, выпрямляется и надменно бросает:

— Северус. Северус Снейп.

— Отлично! — мальчишка — Гарри, Гарри, Гарри — улыбается опять, и это ослепляет, глаза начинают слезиться, будто Северус слишком долго смотрел на солнце. Хотя, должно быть, так оно и есть.

Гарри неловко засовывает руки в задние карманы джинсов и произносит:

— Мне уже пора, меня ждут… до встречи?

— До встречи, — говорит ему Северус и мысленно добавляет: «прощай». И отворачивается первым, позволяя уйти. И вздрагивает, как раненый зверь, когда чужая рука касается его лопатки.

— С тобой всё будет хорошо? — спрашивает проклятый Гарри, будто Северус ненароком попал на сеанс психотерапии. Скованный кивок выходит долгим и медленным. Уходи, уходи же, ну! И не трогай. От этого горячее в лёгких.

Северус не хочет думать о том, что это такое.

Гарри уходит, едва слышно скрипнув дверью, и Снейп остаётся наедине с собой и уверенностью в том, что больше они не встретятся никогда.

Он ошибается.

*

Нога под штаниной пульсирует, будто маленькое трусливое сердце перебралось в район лодыжки; прикасаться страшно. Если это перелом…