Но вовсе не её нежность не заставляет его корчиться на кровати остаток ночи, вжимаясь пылающим лицом в подушку и одновременно мечтая и боясь прикоснуться к твёрдому, обжигающе горячему члену, неудобно зажатому между животом и старым матрасом.

*

— Мам, пожалуйста. Не отдавай ему, — говорит Северус, вкладывая ей в руку десятифунтовую бумажку. На маму без слёз не взглянешь — прозрачная, истощённая, измученная. Он чуть сжимает её слабые пальцы. — Спрячь, куда хочешь спрячь. Но не ему.

— Да, сынок, — тихо шепчет Эйлин, и он обнимает её, кусая губы. Неловко, неуверенно, будто не зная, можно ли, мама обнимает его в ответ.

А вечером отдаёт деньги отцу. И Северус прячет взгляд от её виноватых глаз, и россыпи синяков вперемешку с царапинами по его телу болят особенно сильно, и глухо ноет поясница.

И ничего она не стоит, эта боль, совершенно ничего.

Он снова уходит из дома. Оставляет бесконечно извиняющуюся мать, опять напившегося отца, оставляет зарождающийся скандал и почти падает на крыльцо. Сидеть больно, под рёбрами разливается всеми оттенками синего гематома. Выше локтевого сгиба, в паре сантиметров от одного из следов, прячется стайка сигаретных ожогов.

Он колется прямо здесь, на улице, благо темнота скрывает его от посторонних глаз, и долго раскачивается взад-вперёд, жмурясь, и долго что-то бормочет резиновыми губами, и задыхается, как астматик, которого настиг приступ, и сидит на крыльце до самого рассвета. Когда он возвращается в дом, он не чувствует рук и ног; мать ещё не спит — хватает его за запястье, видимо, желая поговорить, снова оправдаться, снова извиниться.

— Всё хорошо, мам, — лжёт Северус, осторожно разжимая её пальцы. — Спокойной ночи.

Её потерянный взгляд калёным железом проходится вдоль его лопаток, пока Снейп, не позволяя себе сгорбиться или сбиться с шагу, идёт к своей комнате. И только за закрытой дверью падает на кровать, и его душат сухие рыдания, но слёз нет — только першит в горле.

*

Гарри становится его отдушиной. Запретным, но оттого ещё более желанным шансом сбежать от реальности. Не быть собой. Не мучиться. Не чувствовать себя использованным или преданным. Но каждый раз — пусть этот уже десятый, — стоя на пороге комнаты Гарри, Северус мнётся. И не сразу решается повернуть дверную ручку. И не сразу отвечает на приветствие. Ему нужно время, чтобы привыкнуть к свету этой комнаты, чтобы не ослепнуть сразу; это всё равно что выбраться под палящее солнце Африки из сырого подвала.

Солнца этой комнаты хватило бы на десять Африк, и дело вовсе не в огромных окнах. И даже не в том, что тучи над Коуквортом ненадолго разошлись.

Дело в том, что на заправленной кровати сидит, непринуждённо поджав под себя ноги, Гарри Поттер. Смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза.

И улыбается.

Северус жизнь бы отдал за одну только эту улыбку.

У него во рту скапливаются глупые, никому не нужные слова. «Гарри…», «Гарри…», «я хочу…», «я лю…»

Вместо них он хрипло произносит:

— Привет.

— Я тебя заждался. Садись! — улыбается Гарри и кидает ему джойстик.

Они играют до тех пор, пока улыбчивая рыжая Лили Поттер не заглядывает в комнату и не произносит мягко:

— Мальчики, я приготовила лазанью.

И игра оказывается забыта, а Северус в очередной раз садится на стул рядом с Гарри, и Джеймс Поттер, откладывая в сторону газету, улыбается ему:

— Как дела, Северус?

Под лопаткой ноет новый синяк, болят почки, не слушается спина. Но это не то, о чём рассказывают за ужином, и не то, что Северусу вообще хочется хоть кому-то рассказывать. Поэтому он улыбается. И лжёт о школе, в которую не ходит, подработке, о которой стыдно упоминать, семье, в которой он чувствует себя лишним… Лжёт о том, что любит родителей, что ему нравится зарабатывать, пусть и немного, что учиться на дому тоже, в сущности, неплохо.

Фантастически вкусная лазанья оставляет во рту горечь.

На прощание Гарри обнимает его, и Северус против воли морщится — тот случайно задевает одну из гематом. Гарри тут же вскидывается, спрашивает у него, хмурясь:

— Снова с кем-то подрался, что ли? Ну, Северус, не десять же тебе лет.

— Извини, — выдыхает Снейп, на секунду закрывая глаза. — Это просто был… неприятный тип.

«Неприятный тип», который приставил нож к горлу его матери и угрожал, что перережет ей глотку, если она ещё раз осмелится разбудить его так рано. Действительно… на редкость неприятный.

В этот раз ему почему-то сложно уходить. Взгляд прикипает к чужим губам, это мука — отрывать его, ругая себя, и давить улыбку, и глотать бессмысленные признания. Но Гарри тоже отчего-то медлит — они стоят на крыльце, и он, взъерошенный, солнечный, мнётся…

Сначала Северусу кажется, что это сон. Что он упал и ударился головой, потерял сознание. Что он сошёл с ума, что у него передоз. Гарри Поттер не может его целовать. Гарри Поттер не захочет прижаться губами к его губам и коснуться языком уголка рта, ненавязчиво упрашивая пустить. Гарри Поттер не такой. Гарри Поттер не…

У него и губы горячие. И язык, господи, какой у него язык, бархатный и гибкий, скользит по нёбу, по языку самого Северуса, предательски подгибаются колени, заканчивается воздух, в солнечном сплетении взрывается Сверхновая, под кожей всё чешется… он гортанно стонет — и тут же пугается этого звука, отшатывается, поскальзывается на ступеньке. Гарри хватает его за руку уже тогда, когда Северус готов рухнуть на спину с высоты крыльца, притягивает обратно к себе, прижимается пылающим лбом ко лбу Северуса, хрипло шепчет:

— Извини, извини, извини, я не должен был…

— Ты же не… — так оно бьётся, это сердце дурацкое, будто вот-вот остановится. Северус хочет отодвинуться, но вместо этого изо всех сил цепляется пальцами за плечи Гарри, и Гарри держит его тоже, не позволяя уйти, и кусает губы, растерянный, взволнованный, но не выглядящий разочарованным, и частит, поминутно сбиваясь с мысли:

— Если хочешь, мы можем сделать вид, что ничего этого не было, ничего не произошло, мы по-прежнему… друзья, да, друзья, замечательно, прости ещё раз, я не знаю, что на меня нашло, такого больше не…

Северус не умеет целоваться. Его научили раздвигать ноги и терпеть, но его никогда не целовали, и он сам тоже никогда не целовал, поэтому выходит неуклюже и глупо — слепо, по-птичьи ткнуться губами в чужие, моментально вспыхнув до корней волос.

Гарри смотрит на него несколько секунд. Такой прекрасный, такой солнечный Гарри, заслуживающий много большего, чем кто-то вроде Северуса Снейпа. И целует сам — вдумчиво, медленно, изучая. И его ладони ползут по лопаткам, содранным об стену, но Северус готов вытерпеть любую боль ради осторожного прикосновения чужих губ.

Уже дома, в своей комнате, он вгоняет шприц в вену, и пьяное яростное рычание бушующего за дверью отца размывается, отходит на периферию сознания, а на смену ему приходит воспоминание губ — мягких и чуть шероховатых, горячих и сухих…

И он ломано, неловко, выкручивая руку в запястье, двигает пальцами по члену, и кончает в кулак, и жизнь одновременно так прекрасна и так ужасна, что он давится всхлипами, кусая уголок подушки, до самого утра.

*

Ему кажется, он может всё.

Только был бы рядом Гарри, Гарри, Гарри… Гарри, который исподволь протягивает руку, переплетая их пальцы. И можно умереть прямо здесь и сейчас от тёплой гладкости этой смуглой ладони.

— Останешься у меня на ночь? — мягко спрашивает его Поттер, и они засыпают вместе, прижавшись друг к другу, и Северусу не хочется думать о том, в какой ярости будет его отец, если узнает, что сын не ночевал дома. Пускай. Даже если увидит засосы… следы губ — не чужих, на этот раз нет. Следы губ Гарри. Вдоль по шее, там, где их можно спрятать волосами. Алые, багровые, синеватые метки.

Северус хотел бы сохранить их навсегда.

Этой ночью ему спится легко и приятно. Проснувшись раньше Гарри, он поправляет сбившиеся рукава, пряча стыдные отметины, и вжимается губами в чуть колющуюся щёку с хрипловатым: