– Эй, Лунатик! – улыбка у бегущего к нему Сириуса Блэка была светлая-светлая, до дрожи и боли где-то под рёбрами. Он не должен был уметь так улыбаться, хотя вернее было бы сказать, что это Ремусу нельзя было искать в этой улыбке то, чего там не было с вероятностью в сто один процент. Люпин отложил книгу, которую читал, похлопал по зелёной, совсем как глаза у Лили, траве рядом с собой. Растрёпанный, неаккуратный, по своему обыкновению, Бродяга рухнул рядом. Тут же подлез поближе, ткнулся острым подбородком, чуть синеватым от зарождающейся щетины, в худое плечо, и Ремуса продрало до костей горько и сладко от этого невинного прикосновения.
– Снова ты читаешь, – скривившись, Сириус ткнул пальцем в затёртую поколениями старательных учеников обложку: название – «Редкие травы и их применение в зельеварении» – едва угадывалось по практически пропавшим контурам букв. Сириус громко насмешливо фыркнул где-то у Ремуса под ухом. – Ещё и зельеварение. Решил подружиться с Нюниусом?
– Дурак, – Ремус, улыбаясь против воли, ткнул его локтем под ребро, Блэк навалился сзади, обнимая за плечи, и глупое, глупое сердце радостно и нервно дрогнуло в груди: вдруг на этот раз?.. Но Люпин никогда не позволял себе быть мечтателем. А если и умел когда-то смотреть на мир сквозь призму розовых очков, то это было задолго до укуса и обращения… Рассерженный на себя, на свой голос, превращающийся от близости Сириуса в писк, на наивные мысли, приходящие в голову, он решительно поднялся на ноги, стряхнул листки и комки земли с застиранной мантии, прижал книгу к груди. Как щит. Будто боялся. – Я, наверное, в замок пойду. Становится прохладно.
Ему ни капельки не было холодно, весна в этом году оказалась солнечной и тёплой, но в бесчисленных коридорах избегать Сириуса было легче, чем здесь, у озера, где и скрыться негде, разве что за развесистым деревом.
– Ты замёрз? – Бродяга тут же оказался на ногах, по-собачьи потряс головой, смоль волос рассыпалась по плечам. – Не заболел, Реми?
Как просто у него выходило это ласковое «Реми». И от этого сводило низ живота. Ремус знал, надеяться глупо, и уже давно перестал тешить себя иллюзиями, но Сириус, будто издеваясь, разбрасывался словами, жестами, улыбками, обнимал (как сейчас обнял – снова) за плечи, не замечая ни костлявости Люпина, ни ветхости его одежды, беспокоился. А глаза у него от волнения становились чёрными-чёрными, антрацитовыми. И очень тёплыми. Бездна, нежная горячая Бездна. Ремус видел похожие только несколько раз – когда случайно перехватывал взгляд Снейпа, адресованный Лили. И, Мерлин, он так ненавидел себя за эту никчёмную надежду.
– Нет, я… всё хорошо, – он залился краской, поняв, что уже пару минут молчит, поспешно отвёл взгляд и неловко дёрнул плечом. Сириус убрал руку, и плечу мгновенно стало холодно – будто разом тысячи ледяных игл впились. – Просто я хочу в замок.
И, запрещая себе благословенную слабость промедления, он торопливо зашагал по тропинке к Хогвартсу, оставив растерянного и, наверное, обиженного Блэка позади.
Короткая дорога казалась вечностью. Ноги, непослушные ноги шагали еле-еле, будто давая новые и новые шансы обернуться, окликнуть, обнять… Люпин в себе эти порывы давил как мог – до стиснутых зубов и белых полукружий следов ногтей на ладонях. Нет, нельзя, нельзя. Он так дорожил дружбой – хотя бы ею – с Сириусом, что не мог позволить себе оказаться уличённым. Какое, должно быть, отвращение вспыхнуло бы в глазах Бродяги, узнай он…
Глухой всхлип прорвался уже в пустом коридоре. Ремус закрыл глаза, прижался к стене лопатками, пережидая бунт обозлённого сердца, худенькая девушка на портрете возле него обеспокоенно поинтересовалась:
– Мальчик, всё хорошо?
Мальчику уже было семнадцать лет. Но он кивнул, прикрывая на секунду сухие глаза, и зашагал дальше. Ни к чему давать портретам повод для сплетен: нарисованным живётся слишком скучно для того, чтобы не перемывать косточки каждому студенту, поневоле доверившему кускам холста свою тайну.
Что ж. Ремус снова смог сбежать – но никогда книга в его руках не была так тяжела. Хотя, наверное, дело было совсем не в ней.
Сириус дулся на него весь следующий день. Люпин не знал, чего в нём от этого было больше: боли или облегчения.
Раньше было легче. Раньше они держались вчетвером, но теперь Джеймс носился за Лили хвостиком, совсем спятив от любви (или от весны, что, в общем-то, было одним и тем же), а Питер никогда не был человеком, рядом с которым Ремусу было бы спокойно. Оставался Бродяга. Бродяга, Бродяга, Бродяга. Вечно лохматый, вечно в изорванной мантии, точно продирался сквозь ежевичные кусты, вечно – с весёлым блеском в глазах. И от него не получалось прятаться постоянно.
В этот раз выдержка Ремуса проходила испытание на уроке по Истории магии. Бормотал что-то невнятно и расслабленно Биннс, изредка тишину нарушал скрип пера – кто-то на несколько минут сбрасывал с себя сонное оцепенение, но быстро погружался в него обратно. Никому ни до кого не было дела – великолепная возможность для Сириуса, уставшего от недомолвок.
– Эй, Луни, – он слабо, но больно ущипнул Ремуса за руку. – Почему ты от меня бегаешь?
Люпин огляделся затравленно. Кто-нибудь!.. Нет. Никто. Джеймс флиртует с Лили, гладит её тонкие пальцы, они тихо смеются чему-то. Питер дремлет. Неоткуда ждать помощи.
– Я не бегаю, – возразил он, зная, что голос его фальшив и жалок. Внезапно вспотели ладони. Смущённый, он поспешно вытер их о штаны, больно, чуть ли не в кровь, прикусил губу. И поспешно начеркал на пергаменте что-то бессмысленное, повторяя за Биннсом. Но неправдоподобная игра в примерного ученика Сириуса не убедила, только разозлила. Ремус и забыл, какими сильными бывали эти пальцы. Теперь вспомнил – и едва не зашипел от прострелившей запястье боли.
– В чём дело, Луни? – хрипло поинтересовался Сириус, почти прижимаясь губами к его уху. Ремусу хотелось всхлипнуть. Чуть податься назад. Откинуться спиной на крепкую широкую грудь. Прогнуться, чтобы горячее дыхание вскользь лизнуло шею. Повернуть голову – совсем немного, только чтобы мимолётно мазнуть дрожащими ресницами по чужой щеке… Ниже живота болезненно потянуло, и он рефлекторно свёл ноги, ощущая, как заливает лицо румянец. Блэк ничего не заметил. Сжал только запястье крепче, так, что наверняка оставил следы, и покачал головой. – Не говори, что всё нормально. Я же вижу. Ты от меня отшатываешься, будто я прокажённый, и ищешь любую возможность улизнуть. В чём проблема, Луни?
– Говорю же, ни в чём, – тонко, не своим голосом ответил Люпин. В горле пересохло, он насилу разлепил потрескавшиеся губы, уткнулся взглядом в парту, боясь и желая (а оттого боясь ещё сильнее) заглянуть Бродяге в глаза. Попросил еле слышно. – Отпусти руку, пожалуйста.
Сириус с тихим охом разжал пальцы. На коже осталась красная полоса хватки – не самая страшная из его отметин.
– Чёрт, Рем, прости, – Сириус вздохнул, посмотрел взглядом побитой собаки, которому Ремус никогда не умел сопротивляться, кончиками пальцев погладил налившуюся алым кожу у косточки. И это было так хорошо. Так правильно, так невозможно… в затрясшихся пальцах Люпина дрогнуло и переломилось перо. Он криво усмехнулся непослушными, резиновыми губами, провёл ладонью по своему лицу, обезображенному белой чертой, заметил с горькой иронией:
– Хуже не стало.
Сириус ожидаемо помрачнел. Его лицо всегда темнело, стоило Ремусу упомянуть свой шрам; будто без этого упоминания уродливую линию можно было не увидеть. Будто увечье становилось очевидно только когда он вслух озвучивал факт его существования.
Это было ещё одной причиной, по которой Ремус не позволял себе хотя бы признаться. Любой, кто мог бы им заинтересоваться, отшатнулся бы, разглядев вблизи шрам (или узнав о том, что Ремус – оборотень, что было вдвое хуже и в миллиард раз опаснее). С вероятностью в, по меньшей мере, сто один процент.
Сириус не трогал его до конца урока. Но Люпин знал – это только передышка. И встречал новый виток вопросов, заставляя замолчать дурацкую стекляшку в груди. И кормил человека, по которому сходил с ума, бесконечными «всё хорошо».
