Этот вечер был на редкость спокоен: ищейки Его Императорского Величества, наконец, отвалили, можно было собраться в общей каюте и сыграть. Ром лился рекой, самокрутки переходили из рук в руки, и только капитана не видать было на этом празднике жизни; допоздна просидел он над новой картой, на этот раз они везли драгоценности для эльфов, и нужно было спланировать путь. Поэтому к своим морякам капитан спустился уже затемно.
Там его ждал неприятный сюрприз.
Они никогда не ладили с Ноем — симпатичный пират появился не так давно, пару месяцев назад, но с Ферраром у него отношения так и не сложились, нашла коса на камень: балагур и весельчак, он не мог преодолеть каменного равнодушия капитана, а после пары неудачных попыток и не захотел больше стараться. Феррар был только рад — из-за Юки он постоянно был на взводе, тем более что спали они по-прежнему в одной каюте, хоть и спинами друг к другу. Для него не было секретом, что тритона за глаза называли постельной грелкой капитана, но сам Феррар, пока болтовня оставалась болтовнёй, ничего не предпринимал; он знал — такое положение для Юки сейчас выгоднее всего, никто не рискнёт тронуть того, кого выбрал господин корабля.
А Ной рискнул.
Устроился на грубо сколоченной лавке рядом с Юки, что-то жёстко и требовательно ему говорил, сжимал тоненькие хрупкие запястья. Оказалось, на зеленоватой коже синяки смотрятся ещё хуже, чем на светлой: расплываются уродливыми пятнами. Он болтал про то, что такая шлюха, как Юки, наверное, истосковалась по члену, а так как прошёл слушок о его размолвке с капитаном, Ной готов помочь…
Нет, не это стало последней каплей. Взгляд Юки — отчаянный, испуганный и беспомощный. Мальчишка, он обладал такой силой, такой властью, он мог бы убить каждого тут. Но не осмеливался даже выдрать руку из чужой цепкой хватки.
Феррар мог спустить своим подчинённым многое: и сальные шуточки, и болтовню. Но не загнанный взгляд испуганного зверька, не браслет синяков на тонких запястьях.
Врезал он Ною красиво, эстетично даже — кровища фонтаном хлынула из развороченного носа. Все зашумели, загалдели; не решаясь до этого мешать Ною, теперь они окончательно убедились в недовольстве капитана таким поворотом дел и пытались оттащить от него, разъярённого, совершенно растерянного матроса. И правильно — только исчезновение уже занесённого в чёрный список Ноя позволило недалёкому, нечуткому в делах тонких натур Феррару обнаружить содрогающиеся плечи Юки. На капитана он не смотрел, спрятав лицо в ладонях, но тот отчего-то ощутил до того сильный и болезненный укол вины, что, не задумываясь, подхватил мальчишку на руки да прижал к себе, а после понёс в каюту.
Он не знал, как успокаивать, не умел красиво говорить, только гладил юношу по узкой напряжённой спине, опустившись с ним на тюфяк, и изредка украдкой целовал тонкие запястья — будто от этого могли пропасть уродливые, так не идущие Юки синяки.
Он взял его впервые в эту ночь — осторожно и медленно, боясь причинить лишнюю боль, проник в хорошенько растянутое пальцами и смазанное каким-то маслом тело, замер на долгие, мучительные мгновения, практически задыхаясь от того, как было узко и жарко в его мальчике, потом долго шептал ему в губы, шею и плечи что-то бессвязное, просил прощения то ли за украденную невинность, то ли за своё поведение — нельзя было избегать этого мальчика, теперь он зажимался, пытался оттолкнуть Феррара от себя, но в итоге лишь сильнее насаживался на член и шипел от боли, жмурясь.
Феррар сцеловывал крупные прозрачные слезинки, дрожащие под зеленоватыми веками, и неожиданно для самого себя любовался Юки. Ну и что, что цвет кожи не такой, ну и что, что уши длинные, изогнутые, почти что эльфячьи?
Ну и что?
Разве это важно, когда он умеет вот так — замереть от очередного толчка, жалобно вскинуть голову, призывно распахнуть дрожащие губы и издать тихий, приглушённо-хриплый стон, от которого внутри всё заходится горячим спазмом?
Феррар брал его долго, нежно, старательно; не торопился, позволял прочувствовать каждую грань удовольствия. Ласкал жёсткими и мозолистыми, гротескными на фоне чужой гладкой кожи пальцами напряжённый член, целовал Юки бесцельно и беспорядочно, задыхаясь от сладости и мягкости его губ.
И даже совсем не удивился, когда вместо стройных тонких ног почувствовал на своих бёдрах почти болезненное давление твёрдых чешуйчатых хвостов, когда немного оцарапался о выступившие клыки, когда наткнулся на острый гребень вдоль спины.
Любить Юки даже в его настоящей ипостаси, смену которой он по неопытности и юности не смог проконтролировать, оказалось сладко. И было вовсе не противно скользить ладонями по мелкой мозаике чешуек, оглаживать старательно и жарко, ощущать, как елозят по пояснице прохладные и немного возвращающие рассудок кончики хвостов.
Казалось, его мальчик был сплошной эрогенной зоной — он всхлипывал, когда настойчивые губы капитана накрывали аккуратные тёмные соски, мелко дрожал, когда ладонь елозила по напряжённому члену, в таком состоянии не прикрытому паховой пластиной, задыхался стоном, когда Феррар повторял языком изгиб тонкой шеи, и безнадёжно отчаянно скулил, стоило погрузить его тонкие пальцы в жаркую тюрьму рта, старательно вылизывая эфемерные, тоненькие-тоненькие плёночные перепонки.
Они и сорвались вместе — взорвались, потеряли связь с миром, Феррар только успел отметить, как спало давление хвостов, как сменилась жёсткая чешуя гладкой человеческой кожей, а после, кажется, на долю мгновения потерял сознание.
Когда он пришёл в себя, Юки лежал рядом, почти посеревший от волнения и напряжённый, как статуя. На осторожное прикосновение к животу он отреагировал не сразу, сморгнул невесть откуда взявшиеся, запачкавшие ярко-синюю гладь глаз слёзы. Повернулся и спрятал лицо на груди у Феррара. А тот разбирал спутавшиеся, слипшиеся от пота пряди, мурлыкал что-то мягкое и ласковое, совершенно ему несвойственное, и говорил, что никуда не денется.
— Обещаешь? — голос у Юки дрожал, когда он спросил, отчаянно и нервно вжимаясь грудью в грудь Феррара. Тот едва уловимо помрачнел, коснулся его лба, отозвался:
— Я не могу бегать от тебя вечно, ты… — он не договорил. Не мог сейчас произнести важные, нужные слова, требовалось время. Тритон понимающе опустил взгляд. Феррар чуть помолчал, потом прошептал:
— Я буду с тобой столько, сколько боги отпустят мне на жизнь. Сердце моё, душа моя… — что ещё, нежное и тёплое, рвущееся из груди, он шептал, капитан не знал.
Юки замер в его руках статуей; замолчал и больше не произнёс ни слова. Феррар, вымотанный сексом, быстро уснул, а юноша ещё долго лежал, вглядываясь в покачивающуюся тьму потолка, и думал, думал, думал.
С этого дня они, не сговариваясь, решили, что вместе: это далось нелегко, особенно Феррару. Каждый день он просыпался, брился, держа осколок зеркала в руке, и каждый день находил новую седую прядь в стремительно теряющих черноту волосах. Оставлять Юки — почти бессмертного, способного прожить более тысячелетия Юки — не хотелось. Сколько ему ещё отведено на земле? Сколько? Может статься, дотянет до пятидесяти, но нужен ли он будет таким? Каково будет тритону наблюдать за тем, как его первый любовник превращается в дряхлого старика?
С Юки он об этом не говорил. Тритон был задумчив, точно что-то решал. А однажды попросил капитана:
— Отпусти меня в океан. Совсем ненадолго. Неделя. Я… я вернусь, правда!
А Феррар не знал, что сказать. Сама мысль о том, чтобы позволить Юки исчезнуть, ускользнуть из пальцев, претила ему; слишком мало было драгоценного времени, чтобы растрачивать его так бесцельно. Но отказать капитан не смог. Взял с тритона слово вернуться и позволил уйти.
Эта неделя выдалась на редкость жаркой: там, где они сейчас прикорнули, стояло лето, в каютах невозможно было сидеть от спёртого воздуха, солёного из-за близости океана; неподалёку располагались владения дроу, и пираты как следует поторговались с ними, выменяв кучу привезённых от гномов, настоящих волшебников, бочонков с пивом, элем и мёдом, на деньги; теперь у каждого матроса было столько монет, что можно было рассчитывать на тихую безбедную старость вдали от нелёгкой пиратской жизни. Многие из тех, кто уцелел тогда, при стычке с имперскими войсками, подумывали остепениться, завести семьи. Феррар не мог их держать: понимал. Хотя сам без океана не мог — живой, голубой и трепещущий, он был отчего-то капитану близок. И то ли дело было в маленьком худеньком тритоне, то ли в чём-то ещё.
