А вечером он ещё долго успокаивал ополоумевшего тритона; юноша рвался из рук, не давал привести себя в чувство, что-то беззвучно и отчаянно лопотал на своём, неизвестном Феррару, языке. Наверное, он ещё никогда не убивал — а за эту схватку пришлось убить многих. Капитану насилу удалось вернуть ему самообладание — а потом он ещё долго вымывал из-под самых обычных человеческих ногтей, аккуратно подстриженных и розоватых, засохшие бурые комки крови.
После этого события что-то между ними неуловимо поменялось; лишившийся близкого человека Феррар отчаянно нуждался в замене, в ком-то, кому можно довериться, а выходка тритона пошатнула его мнение об этом народе; по существу, умри Феррар — и Юки был бы свободен. Это тоже пиратские законы, никто не волен держать того, у кого больше нет хозяина. Но он отчего-то предпочёл его спасти — неумолимо стареющего человека, от которого за несколько месяцев пути не услышал больше пары слов за неделю. Предпочёл спасти — а после вёл себя так, будто пообещал себе больше никогда и никому не причинять боли. И теперь Феррар не удивился бы, если бы узнал, что так оно и было.
Юки был странным — он не пытался сбежать, не искал способов освободиться. И никогда не пытался с ним подружиться. А сегодня — спас. И как это понимать, Феррар не знал. Рассудок решил всё за него: незаметно для обоих между капитаном пиратского корабля и мифическим чудовищем возникла пока ещё слабенькая, незаметная другим, но уже обещающая стать крепкой вязь доверия и преданности.
Неудивительно, что когда заинтересованный принц драконов спросил, продаётся ли неведомая зверушка, Феррар ответил мягким, но решительным отказом. Юки, по привычке своей закутанный во что-то напоминающее плащ, ни словом, ни жестом не выдал своего волнения; лишь потом, когда они уже отчаливали, и поредевший экипаж собрался на палубе, прощаясь с довольными доставленным драконами, на секунду сжал тонкими, совсем ещё детскими пальцами запястье капитана и быстро улизнул в каюту, низко надвинув на глаза капюшон.
А ещё через месяц они начали разговаривать друг с другом.
Вышло это совершенно неожиданно — измотанный капитан завалился в каюту, опустился на собственный тюфяк, чуть пошире того, что достался Юки, и вполголоса произнёс:
— Очередной моряк на корабле оказался крысой, попытавшейся прирезать меня, как свинью.
Привычное откровение — для самого себя, для галочки. Он потёр ноющую шею, на которой алела глубокая царапина, усмехнулся. И чудом не лишился чувств, услышав чужое:
— Он… умер?
Голос у Юки оказался низким, приглушённым и хриплым. Он ещё путался в звуках и иногда не там ставил ударение, но, похоже, разрешение видеться с другими пиратами (после спасения капитана они враз позабыли о том, что мальчишка был тритоном, а тот не напоминал, расхаживая в плащах из грубой ткани, которые достались ему после посещения земель драконов) и впрямь пошло мальчишке на пользу. По крайней мере, до этого Феррар — и, как он был уверен, все прочие — не слышал, как говорит тритон на человеческом языке.
Он с трудом справился с собой. Только отозвался хрипло:
— Или он, или я.
И почему он вообще оправдывался перед этим странным, так похожим и так непохожим на человека существом?
У Юки были длинные белые волосы, синие-синие глаза и зеленоватая кожа. Пожалуй, он отличался от людей только странными булькающими звуками, которые порой прорывались, когда он пытался что-то сказать. По крайней мере, в такой своей ипостаси.
Когда он заговорил, можно было, наконец, спросить о том, что так давно мучало капитана. Он приподнялся на локтях, взглянул в чужие растерянные глаза, тихо шепнул:
— Почему ты не попытался меня убить? У тебя была масса возможностей.
Юки вздрогнул, как от удара, отчаянно замотал головой; обхватил свои плечи тоненькими дрожащими пальцами, залопотал нервно и торопливо:
— Я, я не мог Вас убить, я, Вы спасли меня от продажи, не посадили на цепь, как прежний хо… — он осёкся, точно не желая произносить это слово, мучительно покраснел, потом залепетал с двойным усердием:
— Вы относились ко мне почти как к человеку и даже не боялись быть рядом, а я не умею, папа всегда говорил, что я неправильный, что я плохой, что люди — наши враги, и я должен бояться их и нападать первым, но Вы, Вы не сделали ничего плохого, и…
Он замолк, когда не выдержавший словесного потока капитан стиснул худенькие плечи и мягко привлёк юношу к себе, обнимая. Больше он ни о чём не спрашивал — ни о Харрисе, ни об отце Юки. От того веяло испугом и волнением, и не сразу он смог расслабиться, приобнять Феррара неловко, смущённо, а тому только сейчас пришло на ум, что по людским меркам Юки — ещё совсем мальчишка, лет шестнадцати, не больше, и он, как любой мальчишка, ещё не знает о жестокости. Значит, можно было помочь ему, можно было с его помощью заставить людей поверить, что не все тритоны — жестокие монстры!..
Некстати вспомнился собственный возраст. На сколько его хватит? Пять лет, семь? Мелочь для того, кто живёт тысячелетиями. Человек умрёт, а тритон только-только приблизится к поре второго совершеннолетия. Забудет мимолётного, как мотылёк, Феррара.
И этот поцелуй, совершенно неожиданный для них обоих, тоже забудет: слишком длинная жизнь не предполагает сохранение в памяти таких мелочей.
Уже поздно, кутаясь в штопаное одеяло и слушая, как нервно ворочается на своём тюфяке Юки, Феррар думал о том, что совсем помешался на старости лет. Если переводить в человеческие годы — между ним с Юки пропасть, почти что тридцать лет. Да и… не человек же. Тритон.
Но зеленоватая кожа на поверку оказалась тёплой и мягкой, а губы — податливыми. И совсем не ядовито Юки прикусил Феррару нижнюю губу: но всё равно перепугался, малец, забеспокоился, дёрнулся, в глазах ужас мелькнул. Не сразу удалось объяснить ему, что без желания Юки не сможет отравить — не такой. Особенный.
А ведь он почти совсем человек. И чувствует, наверное, так же. Ощущал ли он то же, что и Феррар, когда они целовались? Чувствовал ли отчаянное бухание сердца в груди, знал ли, что теперь эту сцену из головы не выкинешь, не сотрёшь?
Феррар чувствовал себя больным, старым и одиноким.
Юки, лежащий спиной к нему, смаргивал горячие, злые слёзы обиды: неужели посмеялся над ним этот странный, но добрый мужчина, такой огромный по сравнению с хрупким мальчишкой, но такой осторожный и нежный? Неужели просто захотел узнать, каково целоваться с чудовищем, чтобы похвалиться этим подвигом перед всеми?
Одеяло натужно скрипнуло в до боли сжавшихся пальцах. Хотелось позорно разреветься или, ещё лучше, выяснить отношения с Ферраром. Зачем он сделал это, зачем поцеловал? Куда лучше было бы любоваться им издалека, красивым, сильным и неприступным, жёстким капитаном, справедливым человеком, хитроумным контрабандистом. Куда лучше было не знать, что он, несмотря на задубелое, обветренное лицо, тяжёлый взгляд и крепкое тело, вот так, по-нежному, чтобы сердце щемило и было больно дышать.
После этого они с Ферраром старались не разговаривать — избегали друг друга, как могли. Капитан и сам, судя по всему, не жаждал общения с тритоном, к тому же, на него навалились новые проблемы, император снова и снова пытался отыскать пирата и вывесить на главной городской площади его отрезанную голову, приходилось лавировать от моря к морю, бродя по просторам океана, но никогда и нигде не задерживаясь. С каждым днём Феррар становился всё мрачнее: его не радовало положение дел. Юки… он с изумлением и неловкостью обнаружил, что воспоминания о том поцелуе, наверняка первом для неискушённого тритона, вызывают у него мучительное и острое возбуждение; когда тебе сорок три — на днях стукнуло, — ты привыкаешь к тому, что тебе уже не хочется затаскивать в постель крутобёдрую нимфу, вертящую задницей рядом, а если и делаешь это, то без прежнего пыла. Феррар не считал себя стариком — но он приближался к отметке «пятьдесят» неумолимо и торопливо, и это пугало его. Как пугали и внезапно пробудившиеся чувства к Юки. Было глупо называть это любовью, в которую Феррар не верил, но отчего-то спирало дыхание, когда тритон незаметно проскальзывал мимо, а в груди клокотала ревность, если кто-то из матросов позволял себе лишнего.
