Он кончил, вжавшись до предела в тело Стайлза и зажмурившись; и тот, постанывая, излился себе на живот.

Чёрные мушки перед глазами прошли не сразу; долгие, мучительно долгие минуты Дерек собирал себя по частям, вынуждая двигаться. Он выскользнул из тела юноши, примостился рядом, и Стилински доверчиво опустил голову ему на плечо, прикрыв глаза.

Они молчали – говорить было не о чем, произошедшее между ними было многословней любых фраз.

А ночью Дерек решил, что сегодня они встретят рассвет.

Он сообщил об этом Стайлзу, счастливому и улыбающемуся, и тот расцвёл, зацеловал его, заобнимал.

Мягкое солнце постепенно поднималось над горизонтом, небо окрашивалось то в алый, то в золотой, а Дерек, прижимая к себе Стайлза, не мог не ощущать странного, парадоксального после всего произошедшего налёта горечи, скапливающегося под языком. Он не понимал, что это значит и почему так, а Стайлз не говорил – вообще ничего.

Только, когда обоим нужно было спускаться вниз (и, разумеется, попасться санитарам), на секунду сжал руку Дерека и прошептал ломко:

– Я знаю, знаю, ты не поймёшь, но постарайся, пожалуйста, я…

– Что, Стайлз?

– Нет, – он вздрогнул, вырвал руку, отчаянно замотал головой и, спеша, будто за ним кто-то гнался, ринулся к лестнице.

Дерек остался в одиночестве.

Их наказание заключалось в том, чтобы двадцать четыре часа провести взаперти в палате. Когда Дерек заходил в свою комнату, чтобы пробыть там ближайшие сутки, он вдруг остро ощутил, что делает что-то неправильное, неверное, что-то, что будет стоить ему всего… Но плечистый санитар грубо втолкнул его в палату и захлопнул дверь.

Дерек думал, что сойдёт за сутки с ума.

И, если честно, это почти случилось: навязчивое ощущение тревоги, того, что что-то происходит, что-то происходит со Стайлзом, усиливалось с каждой минутой и к концу наказания достигло своего апогея, так что стоило санитарам открыть дверь, и Дерек ринулся на свободу, схватил за плечи первого попавшегося работника, почти закричал ему в лицо:

– Стайлз, Стайлз! Где он?

Ответом ему послужило молчание.

Будто обессилев, Дерек отпустил ошарашенного мужчину. Повернулся, опустошённый, зашагал к двери палаты Стайлза. С каждым шагом всё настойчивее билось в виски иррациональное чувство вины: он не знал, за что, не знал, почему вообще это ощущает, но ощущал – и так ярко, что от этого было больно.

Дверь была приоткрыта. Там, в маленькой комнатке, толпились санитары, и Хейл вдруг понял, что произошло что-то непоправимое, что-то страшное, необратимое…

Горький, полный отчаяния вопль сотряс стены клиники. Дерек только через секунду понял, что это кричит он сам, что это с его губ слетает песня беспросветной боли.

Стайлз – его Стайлз, его хрупкий мальчик с узкими запястьями…

Стайлз, повесившийся в собственной палате.

Дереку показалось, что в этот момент он сам разломался, разбился на осколки. Такое бывает, когда теряешь тех, кто стал для тебя всем. Такое бывает – но от осознания этого было ни капельки не легче.

Дерек не помнил, что было дальше. Его отпаивали лекарствами, в чём-то убеждали, чего-то требовали, о чём-то просили. Он не знал, не слушал и не мог слушать – у него перед глазами ещё стояла леденящая кровь картина, в ушах всё ещё звучали последние слова Стайлза.

Ему говорили успокоиться.

А он думал, что так и не сказал, так и не сказал, ни разу, что любит, любит до одури, до дрожи в теле, до сумасшествия.

И даже спустя семь месяцев он не мог не думать об этом.

Семь месяцев в чёртовой клинике, где на каждом углу – призрак Стайлза, семь месяцев, миллион визитов врачей, пытающихся понять его, миллион визитов врачей, которые этого так и не смогли…

Дерек уже не знал, какие у него там диагнозы и прогнозы. Его жизнь слилась в один бесконечный серый день: завтрак-обед-ужин, прогулка, душ, сон. Всё по расписанию.

И, как робот, он бездумно, механически совершал доведённые до автоматизма действия.

А ещё ему снился Стайлз. Каждую чёртову ночь снился, каждую – месяц за день, семь – за неделю, вот и расплата за то, что почувствовал себя счастливым. Ему снился Стайлз, который держал его за руку, обнимал, звал к себе… И Дерек, который никогда в жизни не отличался религиозностью, с каждым днём всё больше и больше утверждался в мысли о том, что в другой жизни, жизни, полной рассветов, они со Стайлзом непременно будут вместе.

В последнюю ночь седьмого месяца без Стилински Дерек сидел на крыше. Ему было что вспомнить: в неделе, проведённой с человеком, которого он успел полюбить, оказалось больше светлого, чем в жизни Хейла. Вспоминались поцелуи, объятия, вечный жест руки-в-руке, тёплая улыбка, такая живая, такая невероятная, и чужое смущение, сладкое на языке.

На рассвете Дерек поднялся на ноги и, пару секунд пробалансировав на карнизе, спрыгнул. Он летел доли секунды – и на одну из них ему показалось, что обжигающе яркое солнце оказалось совсем близко, обняло его своими лучами, и где-то там, вдалеке, приглушённо и пока ещё едва слышно зазвучал родной смех.