– Тут так хорошо, – просто сказал Стайлз, глядя на звёзды, – тут тихо.

– Тихо?

– Они замолкают здесь, – в янтарных глазах плескалось отражение луны, – голоса в моей голове, они не кричат и не шепчутся тут.

Дерек не знал, что ему ответить. Поэтому просто протянул руку, накрывая своей ладонью узкую ладонь Стайлза. Тот даже не пошевелился – только в уголках губ спряталась едва заметная улыбка.

Дерек поймал себя на мысли, что не хочет прикасаться ни к кому, кроме Стайлза.

Позже, спустя месяцы, один доктор сказал ему, что это нормально; что каждый человек, страдающий психологическим расстройством, испытывает неодолимую потребность в нахождении кого-то похожего на него, кого-то, кто мог бы стать ему близким, и привязывается почти мгновенно, стоит ему только почувствовать, что именно этот человек поможет ему справиться с болью.

Сейчас Дерек не думал и не мог думать об этом.

Они смотрели на звёзды и молчали.

А потом, когда небо едва уловимо посветлело, Стайлз попросил его, растерянно кусая губы и глядя куда угодно, но только не на Дерека:

– Ты можешь мне пообещать, что однажды мы увидим, как всходит солнце? Я никогда не смотрел раньше, а здесь за полчаса до рассвета начинают оживать санитары.

Дерек понятия не имел, как выполнить просьбу Стайлза, но кивнул. И тот снова улыбнулся так солнечно, что на секунду Дереку показалось, будто его несчастное сердце сейчас лопнет в груди, как лопается шарик, когда в нём слишком много воздуха.

Через двадцать минут оба лежали в кроватях и крепко спали. Им оставалось на сон около двух часов.

Третий день ничем не отличался от второго; разница была только в том, что Дерек со Стайлзом сумели улизнуть от охранников, спрятавшись в туалете. Здесь никого не было сейчас, потому что все сидели по палатам.

И тогда, прислоняясь худыми лопатками к грязно-серому кафелю стены, Стайлз прошептал:

– Дерек? Поцелуй меня?..

А Дерек – Дерек Хейл, который почти не мог разговаривать с людьми, который ненавидел чужие прикосновения, да и вообще испытывал неодолимую потребность в одиночестве – шагнул вперёд, склонил голову и накрыл искусанные губы Стайлза своими.

Они отстранились друг от друга спустя минуты, которые показались часами; тяжело дышащие, раскрасневшиеся, взволнованные. Дерек не знал, куда девать глаза, а Стайлз упорно смотрел куда-то ему в шею и сжимал его пальцы, незаметно переплетая их со своими, так сильно, что это было почти больно. Тогда Хейл думал, что умрёт прямо здесь, вот в этом грязном туалете, от какого-то поцелуя, от какого-то сжатия пальцев – просто потому, что он не мог терпеть, потому что губы горели, а руки дрожали.

Это было самой прекрасной на свете слабостью. Это было самым восхитительным на свете нарушением правил.

Ночью они опять сидели на крыше, смотрели на звёзды и говорили. Стайлз рассказал Дереку про своего отца, шерифа округа Бейкон Хиллс; мужчину, которого надломила смерть жены и окончательно доломала новость о болезни сына. Рассказал про свою маму, которую обнимал до тех пор, пока она не сделала свой последний вдох. Дерек рассказал про свою семью, погибшую в пожаре. Обоим было о чём сожалеть и что ставить себе в вину, поэтому после они просто молчали, до хруста костей сжимая пальцы друг друга и глядя в равнодушное чёрное небо.

А на четвёртый день пациентов выпустили на прогулку. Стояла удивительно хорошая погода: светило солнце, было почти по-летнему тепло, но Стайлз всё равно мёрз, и поэтому они с Дереком притаились в уголке, там, где их не было видно, и Дерек грел ладони Стайлза в своих, изредка опаляя кожу горячим дыханием.

Ему казалось, он может даже умереть ради немного неловкой, но искренней улыбки, которая преображала лицо Стайлза, превращая его в нечто волшебное, невероятное, невозможное.

Они сидели щека к щеке и молчали – каждый о своём.

– Дерек, – Стайлз, до этого улыбающийся, внезапно помрачнел. Дерек удивлённо выгнул бровь, ожидая продолжения и не понимая, в чём дело. Стайлз поднял голову, посмотрел на него. – То, что мы делаем, это же… это же неправильно.

– Да, – сказать это было почему-то больно, будто грудную клетку сдавило стальным обручем. Дерек прикрыл глаза, погладил Стайлза по щеке, большим пальцем пройдясь по его нижней губе. – Неправильно, но я… – он не знал, какие тут нужны слова и сумеет ли он их отыскать. – Я нуждаюсь в тебе.

Стайлз внезапно всхлипнул, пронзительно и громко, и вжался лицом в плечо Хейла. Тот растерялся, не понимая, в чём дело и что он сказал не так; погладил осторожно по спине, уже привычным жестом вычертив контуры позвонков, прижал мальчишку к себе, мягко покачивая и уговаривая успокоиться.

Стайлз не плакал, нет, он был слишком сильным для этого – Стайлз просто молчал, комкая в кулаках ткань чужой рубашки и упрямо смаргивая слёзы.

– Спасибо, – наконец, прошептал он.

Дерек не стал спрашивать, за что. Он понимал.

Им обоим необходимо было чувствовать себя нужными, важными кому-то. И, наверное, друг в друге они это нашли.

Стайлз опять мучился от болей, его разум раздирала на части страшная болезнь, Дерек опять прижимал его к себе, пытаясь уменьшить страдания, и они опять были разлучены санитарами, грубо схватившими обоих за плечи и вытолкавшими из маленького садика.

Сегодня Дереку было почему-то непросто уйти в палату; он пару секунд стоял, держась за косяк и жадно глядя на застывшего в дверях своей палаты в точно такой же позе Стайлза; он пытался запомнить, выучить наизусть каждую чёрточку этого неправильного лица с большим ртом и оленьими глазами.

У него внутри что-то оборвалось, когда тяжёлая дверь тихо захлопнулась, отрезая его от Стайлза.

Пятый день оказался страшен.

На завтраке кто-то закричал. Пронзительно, громко и отчаянно; с оглушительным звуком рухнул на пол поднос, звеня, разбился стакан, и кто-то завыл. По-животному. У Дерека волосы на затылке дыбом встали; он пытался удержать Стайлза, не пустить его туда, где столпились пациенты, но юноша был неумолим, и Хейлу пришлось последовать за ним.

Это была женщина. Средних лет, с безумным взглядом и встрёпанными давно не чёсанными волосами. Рухнув на колени, она пыталась собрать дрожащими руками осколки стакана, но только резала пальцы в кровь. И подвывала. Низко, пронзительно. Её глаза то и дело закатывались, а всё тело тряслось так сильно, будто ей было безумно холодно.

Это не было редкостью. Вероятно, она стащила у санитаров таблетки, ища спасения от боли или от видений, выпила слишком много – и теперь захлёбывалась собственной рвотой, безостановочно скребя окровавленными пальцами по горлу.

Дерек сглотнул. Стайлз возле него дрожал, смотрел на женщину широко распахнутыми изумлёнными глазами: в его мире не было места подобному, и теперь Дерек почти физически ощущал, как рушится что-то внутри Стилински. Он хотел сказать отвернуться, не смотреть, но смог только сжать его плечо и развернуть к себе лицом, чтобы Стайлз не видел.

Чужие деревянные пальцы, испуганно и хаотично скользящие по его спине, не могли принадлежать Стайлзу.

Больше в этот день они не виделись.

Поэтому Дерек не мог не удивиться, когда назавтра Стайлз, снова сияя улыбкой, от которой в груди Хейла рождалось мучительное желание зацеловать эти мягкие губы, подсел к нему на завтраке со своим неизменным дружелюбным «Привет».

И Дерек тепло отозвался:

– Привет.

Санитары, особенно рьяно патрулирующие столовую после вчерашнего несчастного случая, будто не замечали их переплетённых пальцев – а может, не хотели замечать.

Ночью, когда они по привычке смотрели на звёзды, Стайлз положил голову Дереку на плечо, устроил свою ладонь у него на груди и закрыл глаза. Дерек не знал, сколько прошло времени с того момента, как дыхание Стилински стало медленным и равномерным; знал только, что сейчас, в этот момент, обнимал спящего юношу крепко-крепко, не позволяя порывам ветра лишить их опоры. Его губы то и дело проходились по чужим волосам, оставляя лёгкие поцелуи, а Стайлз жался к его груди, как доверчивый котёнок, чуть ли не мурлыкал себе под нос.