Когда Хейл разбудил его, потому что им нужно было возвращаться, Стайлз, смущаясь и краснея, сообщил, что он уже давным-давно не спал вот так – чтобы без кошмаров, чтобы в тепле и уюте.
Дерек мог бы поклясться, что в этот момент его сердце разбилось.
В последний день – разумеется, тогда Дерек ещё не знал, что он станет последним – Стайлз был необычайно молчалив. Он уже несколько дней жаловался на постоянные боли, точнее, на их усиление (боли были постоянными изначально), на видения, галлюцинации, сумасшедший бред, звучащий в его голове.
Дерек тогда даже увидел, как он плачет, и это тоже разбило его сердце.
Несмотря на то, что по плану прогулка должна была быть завтра, её решили провести сегодня, и теперь Стайлз сидел на коленях у Хейла, крепко обнимая его за плечи, в тени козырька, где их видели только снующие туда-сюда санитары. Но ни один ничего не говорил: то ли дело было в том, что они всё списывали на сумасшествие, то ли в том, что вид Стайлза – измученного, с огромными синяками под глазами, с белой-белой кожей, едва сидящего – говорил о его прогнозах лучше тысячи слов.
И только Дерек ничерта не видел.
После он винил себя за это, винил каждую секунду. Потому что он мог бы заметить, он мог бы забить тревогу, он мог бы сделать что-то для Стайлза.
Но он только обнимал его, и целовал в шею, и гладил по голове и спине, и шептал, что всё будет хорошо, что у них-то обязательно, непременно всё будет, надо только чуть-чуть потерпеть.
Стайлз казался таким весёлым, пусть и уставшим, когда жевал безвкусный салат на обеде, привалившись плечом к плечу Дерека. Он улыбнулся и на секунду закрыл глаза, наверное, сражаясь с очередным приступом боли, отставил тарелку в сторону.
А затем огляделся, будто за их столиком мог быть кто-то ещё (Дереку стало страшно от мысли о том, что может видеть и слышать этот мальчик), и, понизив голос до шёпота, сообщил:
– Дерек. Я больше не могу.
– О чём ты? – Хейл догадывался. Но не хотел даже мысль такую допускать.
– Ты знаешь, – Стайлз был напряжён, словно чего-то боялся и чего-то ждал. Он внезапно резко вскочил с места, склонился к уху Дерека. – Пожалуйста… Пожалуйста, просто приди в мою палату после ужина. Сегодня воскресенье, санитаров совсем мало…
Дерек остался доедать свой обед наедине с вязким чувством чего-то ужасного, засевшим в груди.
Дверь палаты Стайлза закрылась за ним с тихим скрипом. Дерек порывисто шагнул к своему мальчику, стиснул его в объятиях, целуя в щёки, губы, подбородок… Стайлз отстранил его, жалобно посмотрел в глаза и зашептал, стиснув чужие плечи:
– Пообещай мне кое-что, Дерек.
– Что угодно, – шёпотом ответил тот.
– Я ещё никогда… – Стайлз вспыхнул, опустив глаза, прижал ладонь к груди, и выпалил хрипло, тяжело дыша:
– Будь моим первым.
В груди больно ёкнуло, а потом застучало с удвоенным рвением по рёбрам несчастное сердце.
– Ты… ты уверен? – у Дерека предательски вспотели ладони, во рту пересохло. Стайлз закивал отчаянно и решительно, вытащил из-под подушки явно стащенный у какого-то санитара маленький тюбик крема, совсем алый от смущения, пролепетал что-то про то, что выпросил сходить в душ вне очереди…
У Дерека перехватило дыхание. Его Стайлз, его худой маленький Стайлз, предлагал ему себя. Это кружило голову настолько, что ему одним чудом удалось не опрокинуть Стилински на кровать прямо сейчас. Честное слово, это было тяжело.
Но вместо этого Хейл шагнул к юноше, протянул руки, переплетая чужие пальцы со своими, коснулся чужих губ в мягком и нежном поцелуе. И лишь потом увлёк Стайлза к узкой койке, вынуждая улечься на простыни.
Прошёлся по длинной тонкой шее, оставляя мимолётные, незримые следы коротких поцелуев, жадно словил чужое участившееся дыхание, вновь приникнув к пухлым губам (как неимоверно возбуждали даже эти невинные поцелуи!), скользнул ладонью вниз по впалому животу, накрыв и сжав через ткань джинсов член. Стайлз напрягся, замер поначалу, но только отвёл взгляд, смущённый и растерянный, и стиснул тоненькими пальцами плечи Дерека.
Дерек боялся навредить. До дрожи, до боли в груди боялся. Он даже раздевал Стайлза осторожно, так, будто освобождал от обёртки дорогую фарфоровую статуэтку, слишком любимую, чтобы разбить её неосторожным движением. Сначала медленно стянул тонкую футболку, с трудом справился с волнительной дрожью, когда ему открылось тело Стайлза: худое, ещё по-юношески угловатое, но такое прекрасное… Дерек собрал губами бисеринки пота с напряжённой шеи, вычертил языком что-то неясное на плоской груди, слабо прикусив правый сосок, отчего Стайлз несдержанно, со всхлипом охнул.
Горячие губы обжигали чужую кожу, пальцы трепетно пересчитывали выпирающие рёбра. Стайлз – такой податливый, открытый Стайлз – сейчас принадлежал одному Дереку, и, Господи Боже, это лишало Хейла последних остатков самообладания.
– Ты уверен? – свистящим шёпотом спросил он, взявшись за пуговицу на чужих джинсах. Стилински прошипел сквозь зубы что-то бессвязное, но, кажется, смысл сводился к тому, что он совсем не против, и Дерек, прикусив губу, расстегнул пуговицу, вжикнул «молнией»… Потянул, едва дыша, с узких бёдер одежду.
Стайлз, нагой, смущённый и возбуждённый, был совершенен. Дерек сообщил ему об этом, прижавшись губами к молочно-белому бедру, вырвал у Стайлза немелодичный хриплый стон, когда опалил горячим дыханием чувствительную головку…
Чужие руки, решительно расстёгивающие его джинсы, стали для Дерека неожиданностью. У Стайлза так дрожали пальцы, что Дерек решительно уложил его на лопатки обратно, разделся самостоятельно, на секунду устыдившись своего тела. Но его мальчик смотрел на Хейла так восторженно, столько любви плескалось в медовом взгляде, что Дерек не выдержал – кинулся к нему, родному и привычному, стиснул в объятиях – и застонал, не в силах совладать с собственным голосом, вжавшись бёдрами в бёдра Стайлза. Тот застонал тоже, тихо и хрипловато, царапнул ногтями по плечам, будто побуждая действовать.
Хейл будто опомнился.
Не понимая, что происходит и где он находится, открутил крышку с тюбика, выдавил прохладный крем на пальцы… Стайлз нервничал, жмурился боязливо, и у Дерека сердце заходилось безмолвной нежностью от этой картины.
Первый палец – умоляющее сдавленное «Потерпи» – капли пота, бисером собирающиеся на висках. Дерек растягивал Стайлза медленно, осторожно, стараясь принести ему как можно меньше дискомфорта.
И юноша вдруг выгнулся, застонал, замолчал тут же, будто испугавшись собственной громкости, смутился опять…
– Тш-ш, – прошептал Хейл, языком вычерчивая длинную влажную полосу от пупка юноши к его члену, вытащил пальцы, разводя чужие ноги пошире. У Стайлза с губ слетел то ли истеричный смешок, то ли полувсхлип.
Дерек чувствовал себя так, будто сорвал крупный куш, джекпот, потому что совершенство в его руках стыдливо изгибалось, кусало губы и жмурилось, боясь открыть глаза, а потом замерло от проникновения, почти не дыша, и до крови впилось ногтями в его плечи.
Ждать, пока Стилински привыкнет, пока тягучая боль уйдёт на второй план, – как это было тяжело, невыносимо, до одури, настолько, что Хейл дышал с присвистом, боясь пошевелиться.
– Эй, – Стайлз подался вперёд, обнял его за шею, вынуждая его взглянуть себе в глаза, потянулся за поцелуем, – давай.
Дереку хватило и этого. Первые толчки были осторожными, неглубокими, медленными, но его не могло хватить и не хватило на такой ритм; совсем скоро последние остатки самоконтроля расползлись по швам, и Дерек с глухим рычанием впился болезненным поцелуем-укусом в шею задрожавшего Стайлза, и застонал гулко и низко, и словил губами чужой стон, ломкий и сбивающийся.
Стайлз дрожал под его руками, под его губами, стонал и всхлипывал, прогибался в спине и подавался навстречу, неумело вскидывая бёдра в такт толчкам, хватал ртом воздух и сдувал со лба мокрые пряди волос, беспомощно хватался за плечи и оставлял царапины чуть отросшими ногями, чувственно целовал и до боли кусал губы, был – просто был, настолько неповторимым, прекрасным и страстным, что у Дерека всё внутри дрожало.
