Ибо у смерти всегда свидетель —
он же и жертва.
И.Бродский
Они прообщались неделю. Одну проклятую неделю – за которую Дерек Хейл умудрился без памяти влюбиться в Стайлза Стилински – и потерять его.
В первый раз, когда Дерек увидел Стайлза, был вторник, шестнадцатое сентября две тысячи четырнадцатого года. Дождливый, промозглый день: ни один пациент не высунул носа на улицу сегодня, хотя долгожданная прогулка по территории клиники позволялась всего раз в три дня. Когда ты сидишь в психушке, пусть и самой большой в стране, три дня – это настоящая вечность, маленькое столетие.
Стайлз Стилински был худым нескладным подростком с узкими запястьями и янтарными глазами. Дерек Хейл был молодым мужчиной с пятидневной щетиной и равнодушным взглядом. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлза поселили в крайнюю палату по левому ряду, тогда как палата Дерека находилась где-то в середине правого. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлз страдал шизофренией и психалгией, а Дерека мучило тревожное расстройство личности. У них не было ни малейшего шанса подружиться – в конце концов, оба были пациентами, оба были сумасшедшими, оба были из рода тех, кому желательно находиться исключительно в собственном обществе.
Так что Дерек толком и не понял, как получилось, что они начали общаться. Всё началось с того, что сработала пожарная сигнализация: двери всех палат (не считая корпуса для особенно буйных пациентов) были открыты, и белые коридоры заполонила галдящая толпа. Кто-то шумно радовался, кто-то, не стесняясь зрителей, рыдал в голос. Кто-то кричал. Иногда Хейлу казалось, что у него голова разорвётся от этих криков. В отличие от всех остальных, он не покинул своей палаты.
И чудом не свалился с кровати, когда чужая худая тень скользнула в комнату, притворяя дверь.
При более детальном рассмотрении оказалось, что у Стайлза короткие волосы, стоящие «ёжиком», и забавные родинки на шее. А ещё он улыбался – дружелюбно так, мило, этот большеротый мальчик, которому было лет шестнадцать, не больше. Он уселся рядом с Дереком, болтая ногами, и отобрал подушку, чтобы устроить её у стены и привалиться узкой спиной к белой наволочке.
– Привет, – улыбнулся он. Дерек не нашёлся, что ответить. Беда его диагноза заключалась в том, что он не мог говорить с людьми: мысли путались, язык заплетался, и если Хейл выдавливал из себя что-то, он неизменно чувствовал себя полнейшим идиотом. Но, кажется, Стайлз не обратил внимания на молчаливость своего собеседника. Увлечённо рассматривая бельмо противоположной стены, он снова заговорил:
– Знаешь, мне раньше твердил папа, что я просто магнит для всяческих неприятностей. Вот представь себе, я только сюда пришёл – и сразу какая-то тревога. Ясное дело, ничего серьёзного, может, просто сбой какой-нибудь, все поорут и успокоятся, наверное, ещё санитары придут успокаивать… А правда, что тут есть карцер? – его поистине невозможные глаза блеснули в лунном свете, пробивающемся через малюсенькое зарешёченное окно, и Стайлз уставился на Дерека. Тот нервно поёжился. – Я слышал, что в этой клинике особенно буйных пациентов наказывают, запирая там.
Он повёл по-девичьи худыми плечами, обняв себя, и Хейл почувствовал внезапное и острое желание успокоить мальчика. Он прочистил горло, протянул руку, нерешительно, робко коснувшись чужого предплечья, и помотал головой.
– Здесь нет карцера, – его голос – с непривычки – был хриплым и прерывистым. Дерек так давно ни с кем не разговаривал, что ему было неловко и даже стыдно за очевидное свидетельство этого. – Буйные… в другом отсеке.
Стайлз посмотрел на него оценивающе, кивнул и улыбнулся. Дерек никогда до этого не видел улыбки солнечнее – да и потом тоже.
Как-то совсем незаметно своей неуёмной болтовнёй Стайлз заставил Дерека разговориться: тот отвечал неохотно, путано, с каждой своей фразой всё сильнее и сильнее ощущая пожирающий его изнутри страх показаться смешным, сбивался, проглатывал окончания. А Стайлз будто и не замечал ничего – весело трепался о чём-то. Да Хейл и не слушал, честно говоря. Он смотрел.
Стайлз был бледным-бледным, под пергаментно-тонкой кожей узенькие ручейки вен казались особенно яркими, синими-синими, как весеннее небо. Узкие запястья, кисти, увенчанные тонкими длинными пальцами с аккуратно обрезанными ногтями. Почему-то эти ногти особенно сильно врезались в память Дереку: здесь, в клинике, мало кто следил за собой. Когда тебя раздирает на части болезнь, как-то не до ногтей.
А у Стайлза было не так. У него всё было не так: глаза слишком яркие (таких не бывает у сумасшедших), кожа слишком тонкая и чувствительная, как у девчонки, голос слишком высокий и юношеский, слишком живой. У Стайлза всё было слишком, он не подходил сюда совершенно, как не подходит жилищу бедняка роскошная скульптура, он не был создан для этого места.
И это место должно было его уничтожить.
Дерек понял эту оглушающую в своей простоте истину спустя час, когда Стайлз замолк на минуту, обхватив голову ладонями, и жалобно застонал сквозь зубы. Дерек понял это в тот момент, когда, повинуясь неясному порыву, обхватил дрожащие плечи, притянул мальчишку к себе, вынуждая уткнуться носом в свою ключицу, прошёлся показавшейся ему в тот момент омерзительно грубой ладонью по чужой узкой спине и зашептал что-то неразборчиво, прижавшись губами к темноволосой макушке.
А потом пришли санитары. Оказалось, все больные уже давно были возвращены на свои места, а про Стайлза попросту забыли, но теперь, когда его пропажа случайно обнаружилась, целая делегация работников клиники отправились на поиски. Чужое трясущееся тело вырвали из рук Дерека грубо и резко; Стилински даже, кажется, вскрикнул, сильнее обхватывая голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Дерек знал, что это значит, знал, что такое психалгия. И ничего не мог поделать.
Глотать эту мысль неожиданно оказалось горько.
На следующий день Стайлз сел рядом на обеде: ели-то все вместе, поэтому в столовой всегда дежурило несколько санитаров, но они не препятствовали тому, чтобы кто-то к кому-то подсаживался. На подносе у Стайлза не было тарелки с клейкой липкой кашей, комочки которой Дерек рассеянно перебирал ложкой; какой-то салат (их вообще-то никто не ел, но, видимо, Стайлз любил кашу меньше, чем безвкусные овощи) и стакан воды – вот и весь его обед.
– Привет, – сказал он со своей неизменной улыбкой, хватая ложку (вилок не было – они представляли опасность, ими можно было поранить). – Кажется, вчера я не успел представиться. Я Стайлз, Стайлз Стилински. А как зовут тебя, молчун?
Дерек с трудом проглотил ком, застрявший в горле; отчаянно схватившись за стакан, он в один глоток выпил половину воды и только после этого ответил:
– Дерек Хейл.
– Мне нравится твоё имя, Дерек, – весело ответил Стайлз, пробуя салат на вкус, и скривился. Отставил свой поднос в сторону, взялся за стакан.
Они проговорили целых полчаса, пока санитары насильно не разогнали их – последних оставшихся в столовой пациентов – по палатам. Когда Дерек уже был готов зайти в свою комнату, Стайлз, проходящий мимо, коснулся его руки и что-то вложил ему в пальцы. Хейл поспешил скрыться за дверью и только там, игнорируя бешено колотящееся сердце, посмотрел, что ему сунул Стилински.
Это был малюсенький клочок бумаги, на котором неровными скачущими буквами было накарябано: «Постарайся что-нибудь придумать и улизнуть из палаты. P.S. После двух часов ночи никто не патрулирует лестницу, ведущую к крыше».
Дерек не был уверен, что хочет знать, как Стайлз это выяснил.
Но всё же он пришёл – не мог не прийти. Чудом не столкнувшись с охранником, прохаживающимся по коридору, Дерек, беззвучно ступая босыми ногами по полу, тенью скользнул к лестнице.
Стайлз сидел там – на самом краю, на крыше огромного девятиэтажного здания, свесив ноги и болтая ими. Пронизывающий сентябрьский ветер был достаточно сильным для того, чтобы худой Стилински то и дело опасно кренился вперёд; но в последний момент его тонкие пальцы хватались за скат, и, наверное, он сдирал с ладоней кожу об черепицу, но даже не морщился. Дерек уселся рядом, совершенно опьянённый.
