Уже позже, вечером, когда Снейп направляется в спальню, я, ещё сидящий в гостиной, тихо говорю ему:

– Думаю, моя мама была бы рада, если бы узнала, что ты помогаешь мне.

Его спина каменеет. Не поворачиваясь ко мне лицом, Северус прохладно произносит:

– Поттер, если ты сейчас же не пойдёшь в душ, спать будешь в гостиной.

Я улыбаюсь и шагаю в ванную; первая ночь, проведённая в одной постели с Северусом Снейпом, обещает быть для меня непростой.

Когда я, мокрый и замёрзший, неуверенно переступаю порог спальни, свет уже выключен, а сам Снейп лежит спиной ко мне под одеялом. Я даже думаю, что он спит, и стараюсь идти медленнее, чтобы не разбудить, но он тяжело вздыхает и ровно произносит:

– Ложись уже. Или совесть заиграла?

Я сам вытребовал у него эти совместные ночёвки – когда в прошлый раз проснулся от кошмара, задыхаясь и обливаясь холодным потом. Он тогда прижал одну ладонь к моему лбу, вторую опуская мне на лопатки, и обманчиво мягким тоном проговорил, что я – маленький вымогатель.

Но согласился.

Я осторожно опускаюсь на кровать, укрываюсь одеялом, прижимаюсь щекой к подушке, но сразу мне не уснуть – холодно. И, набравшись смелости, я придвигаюсь поближе к Снейпу. На нём только пижамные штаны, он обнажён по пояс. Бледная кожа, сколы лопаток… Опускаю холодную ладонь на его бок. Снейп вздрагивает, как от удара, гневно рычит:

– Поттер, мать твою!

И разворачивается ко мне лицом – недовольный, раздражённый. Берёт меня за руки, ногами дотрагивается до моих, ледяных, шипит совсем по-змеиному и приказывает:

– Иди сюда. Ближе, поздно скромничать!

Я всё же краснею под его насмешливым и ни капельки не сонным взглядом, почти притираюсь телом к его телу, и он греет меня своим теплом. Мне раньше казалось – ещё когда я ненавидел его, – что Северус Снейп холодный и скользкий, как лягушка. Он оказывается неожиданно горячим, словно у него жар, а кожа у него гладкая-гладкая, одно удовольствие скользнуть по ней ладонями, а если прижаться ближе, можно повторить пальцами очертания худого тела под пижамой…

– Поттер, ты заболел? – спрашивает он, когда я замираю и тяжело судорожно выдыхаю. Горячие, о господи, губы прижимаются к моему лбу, Снейп озадаченно хмурится, явно не понимая, чем вызвано моё состояние, и я – азарт напополам со страхом – толкаюсь бёдрами, вжимаясь в его пах так, чтобы он не смог не почувствовать твёрдости моего члена даже сквозь мягкую ткань штанов.

– Ах вот оно что, – тянет Снейп, рывком дёргая меня на себя, и я еле слышно охаю: его пальцы на моих запястьях превращаются в тиски. Но возмущаться мне не из-за чего – он уже целует меня порывисто и жадно, словно не целовался давным-давно, и его язык, его фантастический юркий язык, способный не только плеваться ядовитыми словами, скользит по моему, и я весь выгибаюсь, подвластный этой ласке… Северус Снейп – олицетворение чувственности – изгибается следом за мной, приникает бёдрами к бёдрам, рождая во мне совершенно неуместную мысль о том, что мы, боже, потрясающе подходим друг другу, трётся… и начинает коротко, рвано двигаться. Тонкая материя почти не скрадывает ощущений: я чувствую, как его член, зажатый между нашими телами, твердеет, слышу, как его дыхание сбивается с ритма… Северус запрокидывает голову – мне не удержаться, я глотаю стоны и вжимаюсь губами в его шею, мне хочется пометить, оставить след. Он еле слышно шипит сквозь зубы, когда я прихватываю кожу возле шрамов, но стоит мне остановиться в страхе, что я сделал мне больно, и Снейп, на секунду прерывая череду божественно ритмичных и садистски медленных движений бёдрами, выдыхает:

– Гар-ри…

Он катает на языке рычащее «р», и я вторю ему стоном, заглушённым его шеей. А потом всё же ставлю метку: аккуратную и яркую.

В животе всё горит, рука сама собой тянется вниз, обхватить член, скользнуть ласкающим движением по всей длине… Снейп перехватывает моё запястье, прижимает к губам, порывисто касается сухими поцелуями каждого пальца, и глухая нежность во мне смешивается с желанием. Я просительно стону – но он не торопится ускорить ритм движений, он вскидывает бёдра нарочито неторопливо, хотя я вижу, как судорожно Северус облизывает пересохшие губы и как горят его глаза… Я решаю за него – вжимаюсь сам, сжимаю его бёдра, стискиваю, выглаживая большими пальцами выступы косточек, и он с тихим гортанным стоном поддаётся провокации, и толкается почти яростно, я вторю ему, не попадая в его новый темп, наши движения становятся бессистемными… Он целует меня, целует, оттягивает нижнюю губу и почти ласково прихватывает верхнюю, опускает ладони на мою поясницу – и ниже, ниже, почти больно впивается короткими ногтями в ягодицы. Этого – и его сдавленного выдоха, и мокрой ткани, шершаво дразнящей плоть – хватает для того, чтобы я кончил; я жмурюсь так, что под веками вспыхивают цветные пятна, волна удушливой сладкой слабости прокатывается по телу, и всё заканчивается.

Ещё минуту я восстанавливаю дыхание. Испачканные пижамные штаны неприятно липнут к телу, пальцы побаливают от напряжения; я, наверное, оставил на бёдрах Северуса синяки… Пугающе возбуждающая мысль. Он лежит рядом: молчащий, с закрытыми глазами и бьющейся на виске жилкой.

Я коротким ласкающим движением провожу по его обнажённой груди, соскальзываю на живот, ползу ниже и глупо улыбаюсь – под ладонью мокро.

– Удивительный вы человек, мистер Поттер, – почти ровно произносит Снейп, не открывая глаз. – С вами даже поспать нормально не получается.

На его тонких губах играет едва заметная улыбка, и я смеюсь. Он стягивает с себя штаны, отбрасывает их в сторону, и я следую его примеру, тут же ныряя под одеяло: без одежды в комнате холодно. Снейп привлекает меня, согревшегося и разомлевшего, к себе, проводит сухой горячей ладонью по моим волосам и прохладно, но мягко приказывает:

– Спи.

***

Я не успеваю считать дни и отчаиваться – в моей жизни становится слишком много Снейпа и секса. Пусть он вряд ли назвал бы это сексом – взаимная дрочка, сдавленные стоны в губы друг другу, – обозначить такую близость как что-то меньшее я не могу. Может быть, Джонатан – или мне стоит называть его Томом мысленно? – был прав, когда сказал, что я влюблён; что он знал, помимо моего имени? Знал ли он, чей образ помешал мне с ним переспать?

Теперь от мысли о том, что, возможно, я мог заняться сексом с человеком, способным обречь других на гибель ради поиска подобных ему, меня начинает тошнить.

– Привет, – говорит мне Невилл, когда я сажусь рядом с ним и достаю из сумки учебник по гистологии. – Готов к зачёту?

И я понимаю, что выбрал очень неудачное время для того, чтобы умереть. Абсурдный злой юмор этой ситуации смешит меня настолько, что я давлюсь фырканьем и мотаю головой. Невилл вздыхает, открывая учебник:

– Я тоже. Никак не могу понять тринадцатый параграф – написана какая-то чушь…

Трелони сегодня вырядилась в ярко-голубое платье с зелёными и жёлтыми узорами; когда я смотрю на неё, у меня начинает рябить в глазах. Или это волнение? Не знаю, мне есть из-за чего волноваться – на учёбе бывает трудновато сосредоточиться, если ты не знаешь, выживешь или нет.

И всё же я каким-то чудом отвечаю ей неплохо. То ли Трелони специально выбирает лёгкий вопрос, то ли мне просто везёт. Когда она, кивая, жестом отпускает меня, в глубине её глаз, огромных за стёклами очков, мне видятся сочувствие и жалость. Трелони одними губами проговаривает: «Удачи».

Я едва удерживаюсь от того, чтобы уйти, хлопнув дверью. Когда меня начали жалеть? Это неприятное чувство, словно прокисшее молоко во рту; я хотел бы, чтобы мне пытались помочь, чтобы меня поддерживали. Но не жалели. Нет, не жалели!

– Смотрите, куда идёте, мистер Поттер, – желчно произносит Снейп, в которого я умудрился врезаться, и уносится прочь. Я невольно усмехаюсь: уж он-то меня не жалеет. Уж он-то не из тех, кто позволит мне раскисать и давать слабину даже в самые тяжёлые моменты. Я поправляю лямку сумки и оглядываюсь. Меня спросили одним из первых, до конца занятия ещё час, можно заглянуть в кофейню поблизости и выпить немного капучино – я плохо спал этой ночью, опять снились кошмары, и Снейп, недовольный спросонья, помогал мне прийти в себя. А потом… да, а потом – все ночные пробуждения заканчиваются одинаково: его руки на моём теле, мои жалобные стоны, наши торопливые, жадные поцелуи, украденные у всех богов мира.