– У него совершенно очаровательная дочка, даром что ещё грудная, а уже такая умная! Она даже…
Моя тётя рассказывает о крохотной девчушке – моей племяннице, которую я никогда не видел, – достаёт с полки тяжёлый фотоальбом, восторженно и радостно показывает мне многочисленные фотографии розовощёкой недовольной малышки, говорит, говорит, говорит – о том, что молодая жена Дадли хорошо готовит, хотя, разумеется, до самой тёти Петунии ей далеко, о том, что она так рада, что Дадлик в надёжных руках, он ведь совсем мальчишка ещё, ну, двадцать один год, несерьёзно, и что с ним было бы, не отыщись Оливия…
Я послушно рассматриваю фотографии, киваю, улыбаюсь.
И отчётливо понимаю: я здесь лишний. Моих фотографий не было и не будет в этом альбоме – не потому, что тётя Петуния предпочла бы обо мне забыть, но потому, что в их спокойной размеренной жизни, полной бытовых мелочей и переживаний, мне нет места. Я даже не знаю, как зовут дочь Дадли. И не решаюсь спросить – что я буду делать с этим знанием? Тётя Петуния, видимо, думает о том же, о чём и я: она осторожно убирает альбом на место, гладит меня по волосам – робко и непривычно для нас обоих – и вздыхает:
– Я рада, что ты приехал.
Для неё такие слова – редкость. Ищу ложь в её взгляде, но тётя смотрит уверенно и искренне, а её сухая узкая ладонь, чуть шершавая от муки, касается моей шеи.
Я опять думаю о Снейпе. О том, как он умеет дотрагиваться: ненавязчиво и легко, дёрнешься – прохладные пальцы исчезнут, как будто их и не было. Едва ли в моей жизни было что-то реальней и отчётливей этого.
– Скоро приедет дядя Вернон, – я кидаю взгляд в окно и морщусь: ночь. Сейчас никак не меньше двенадцати, соседские дома в чернилах не разглядеть – свет погашен, занавески на окнах задёрнуты. Тисовая улица спит. – И мне, наверное, стоит уйти до его…
– Ну уж нет, – тётя Петуния недовольно поджимает губы. – Уже слишком поздно, электрички не ходят, да и по новостям передавали, что в окрестностях появился новый…
Я едва удерживаюсь от смешка – это так в её духе, бояться выйти за молоком после наступления сумерек из-за какого-нибудь маньяка, о которых так любят рассказывать по местным новостям и которых почему-то никто не встречает. Вслух я, конечно, своих мыслей не озвучиваю – только пожимаю плечами:
– Кажется, неподалёку есть круглосуточное кафе, и я…
– Исключено, – знакомый резкий тон. – Я постелю тебе в старой спальне Дадли. А с Верноном разберусь сама, не переживай. Пойдём.
Я открываю рот, чтобы запротестовать, чтобы возразить, чтобы сказать, что уж кто-кто, а мой дядя, этот краснолицый увалень с моржовыми усами, точно не потерпит моего присутствия здесь, но тётя Петуния властно берёт меня за руку, и я задумываюсь: а кто из них в действительности устанавливает правила в этом доме?
Прав ли я был, считая, что всё здесь – ради и во имя дяди Вернона?
Я, как Скарлетт, подумаю об этом завтра. Стоит мне переодеться в растянутую, но чистую футболку, очутиться в тёмной спальне и сесть на застеленную тётей кровать, усталость наваливается на меня неподъёмным грузом. Сил едва хватает на то, чтобы стянуть носки и джинсы, и я приникаю щекой к прохладной мягкой подушке. Под дверью змеится полоска света – тётя Петуния ещё не легла, Должно быть, ждёт дядю. Но я сам его появления уже не дожидаюсь: забываюсь тяжёлым сном раньше.
Просыпаюсь как по щелчку – с глухо колотящимся сердцем и болящей шеей. Мокрая от пота футболка липнет к телу, во рту – гадкий привкус. Я не могу вспомнить, что мне снилось, но прижимаю ладонь к ключице – и отдёргиваю.
Паук продвинулся дальше. На самую малость, не больше четверти дюйма, но когда это происходит с тобой, ты способен заметить самые незначительные изменения. Моё настроение портится. Я пытаюсь уснуть, потому что дом молчит, а значит, сейчас ещё рано; но сон больше не приходит ко мне, и, промаявшись в постели с полчаса, я решительно встаю. Мне повезло, что можно принять душ, не сталкиваясь с дядей Верноном; их с тётей комната расположена на другой половине этажа.
Сегодня даже холодная вода не помогает мне прийти в себя. Первый порыв – написать Снейпу – я давлю в зародыше: ни к чему волновать его такими пустяками, к тому же, он и сам знает, что осталось совсем чуть-чуть. А кроме того…
Я так некрасиво ушёл вчера – он, наверное, сердится. Я бы сердился. Я бы не стал слушать объяснения о волнении, переживании, необходимости нравственного выбора… Почему должен он?
На кухню я спускаюсь осторожно, стараясь не шуметь. Тётя Петуния всё же уже не спит – суетится у плиты, кажется, готовит яичницу. Я тихо спрашиваю, замирая у неё за спиной:
– Помочь?
– О, Гарри, – она не оборачивается, только коротким жестом подзывает меня к себе. – Я уже всё приготовила. Расставь тарелки.
Я накрываю на стол, и тётя выкладывает в тарелки пышную бело-жёлтую массу яичницы. Потом вытирает руки, машет мне, замершему у стола:
– Сядь уже! И ешь. Вернон подвезёт тебя до станции.
Я успеваю наколоть желток на вилку и одним чудом не роняю его на пол от этих слов. На всякий случай отставляю тарелку подальше от себя. Осторожно уточняю:
– Дядя Вернон? Тут идти-то полчаса, я могу и…
– Там ливень, – отрезает тётя, – а кроме того, мне нужно в магазин. Скажи «спасибо» и прекрати спорить, неблагодарный мальчишка!
Я невольно улыбаюсь неподдельному возмущению в её голосе. И ем.
В доме так тихо, мне кажется, вот-вот грянет буря. Но дядя Вернон, спустившийся к завтраку, ничего мне не говорит: он вообще меня игнорирует, даже не смотрит. Ест быстро, глотает бекон не жуя и между делом роняет:
– Туни, Мардж собирается приехать.
Тётя Петуния всплескивает руками:
– Её только не хватало! Учти, если очередной её четырёхногий любимец напугает Габби, я выдвину ультиматум! Пусть приезжает без своры собак, рычащих по поводу и без, а иначе…
Так я узнаю, как зовут мою племянницу. А кроме того, обнаруживаю, что многое всё-таки изменилось. Тётя Петуния раньше никогда не высказывалась против тётушки Мардж – даже когда один из кровожадных бульдогов больно, до синяка, укусил меня за руку. Правда, после этого во все визиты тётушки Мардж меня отправляли к миссис Фигг, но я думал, что…
Значит, это была забота?
Странная мысль.
– Ты готов, мальчик? – хмуро обращается ко мне после завтрака дядя Вернон и, поглаживая тугой круглый живот, тяжело поднимается на ноги. – Давай быстрее, я не собираюсь ждать целое утро.
Я пожимаю плечами и выхожу на улицу первым.
Тисовая улица проснулась: повсюду унылые лица и чахлые цветы. Кто-то поливает клумбы, кто-то моет машину – вечная, повторяющаяся изо дня в день панорама, которую теперь я рассматриваю почти с восторгом. А вот и одна из кошек миссис Фигг – я ни за что не вспомню её клички, но вряд ли когда-нибудь забуду, как этот огромный пушистый комок мурлыкал у меня на коленях, изредка ласково прикусывая мои пальцы.
– Чего встал? – дядя Вернон сверлит меня взглядом глазок-бусинок. – Шевелись, у меня мало времени.
Он потрясающе любезен – оттого ли, что позади маячит надевающая тонкие перчатки тётя Петуния?
Всю дорогу дядя молчит и косится на меня в зеркало заднего вида, что-то мучительно обдумывая. Тётя Петуния, невозмутимая и спокойная, сидит рядом. Она на меня не смотрит и со мной не заговаривает, но я отчего-то знаю, что в случае необходимости она встанет на мою сторону. Странно – это так греет, что даже промозглым холодным утром я не замерзаю.
Дядя Вернон притормаживает у супермаркета, и тётя вылезает из машины, напоследок ободряюще мне улыбнувшись. Она не прикасается ко мне, но я почти чувствую, как её тонкие пальцы сжимают моё запястье. Секунду мы оба – я и дядя Вернон – смотрим на то, как исчезает в дверях магазина её худая фигура, а после дядя жмёт на газ. До станции остаётся всего ничего, и, к моему счастью, дядя продолжает молчать.
Но уже у вокзала, припарковавшись, он поворачивается и, глядя на меня в упор, произносит:
