– Что ты собираешься делать?
– Я хотел… – мой голос ломается. – Я хотел спросить совета.
Она выглядит удивлённой, будто никогда не подумала бы, что я могу просить совета у неё. Впрочем, я её понимаю.
За окном – чернильно-чёрное марево. В духовке потихоньку готовится пирог. Тётя Петуния сидит рядом со мной в гостиной и смотрит на меня выжидающим хищным взглядом. Чёрт побери, как у них много общего!..
Мне нужно говорить. Говорить об этом с ней – да с кем угодно вообще, но с ней особенно – тяжело, это всё равно что вывернуть себя наизнанку, перекроить, выразить словами всё равно не получится. Я знаю, так бывает всегда.
– Что, если, – я делаю вдох, – если есть человек, которого я… который мне нужен? Что, если мои шансы ничтожно малы, и я рискую никогда не отпраздновать свой двадцать первый день рождения? Могу ли я поступиться правилами морали и собственным достоинством ради… ради того, чего я…
Спотыкаюсь на слове «хочу». Замолкаю. Стискиваю пальцы. Сейчас она выгонит меня прочь – нелепого, не повзрослевшего, по-прежнему ищущего подсказки. Сейчас она, эта твёрдая женщина, духовной силы которой я почему-то столько времени не замечал, выставит меня вон и…
– Кто он? – вместо того, чтобы накричать на меня, спрашивает тётя Петуния. Я изумлённо поднимаю на неё глаза. Закусываю губу. Выдавливаю:
– С чего вы взяли, что это именно «он»?
– Гарри, – её голос неуловимо теплеет, – допускаю, в этом есть и моя вина, я не дала тебе многого… ты всегда слишком стараешься жить по правилам, не допуская иных вариантов. Будь человеком, к которому ты испытываешь чувства, девушка, ты бы не сомневался, правда? – она смотрит на меня с пониманием и участием, моя Железная Леди.
– А я думал, ты ненавидишь геев, – шепчу, преодолевая предательский спазм в горле. – Как тех двоих, поселившихся по соседству…
– Я это… не одобряю, – моя тётя почти улыбается. – Но ты, в конце концов, всегда был странным мальчиком…
И мы смеёмся оба – легко и просто, будто я не признался ей минуту назад в том, что что-то испытываю к мужчине.
– Так кто он? – тётя Петуния по-птичьи склоняет голову набок. Я сперва теряю гласные – произнести его имя… всё равно что выговорить скороговорку, набрав в рот камней: хрустит на зубах.
– Мой декан и преподаватель анатомии, – наконец говорю я, – профессор Снейп.
Её глаза расширяются. Я даже начинаю думать, что вот сейчас-то границы терпимости моей тёти окажутся нарушены; но она вдруг подскакивает на ноги, нервно и суетливо принимается нарезать круги по комнате и, рывком поворачиваясь ко мне, хрипло спрашивает:
– Неужели Северус?..
Я давлюсь воздухом. Вскакиваю тоже. Восклицаю:
– Вы знакомы?!
Тётя Петуния трёт переносицу. Замирает у окна. Я – сгусток восторга напополам с непониманием и злостью на Снейпа за молчание – замираю тоже. Жду. Говори, говори, пожалуйста!
Она не смотрит на меня – её взгляд устремлён на улицу, и один бог знает, что моя тётя там видит. Её голос, когда она говорит, подрагивает.
– Разумеется, мы были знакомы, он же был большим другом Лили, – тётя чуть заметно усмехается. – Признаться, я так отчаянно им завидовала, они учились в Лондоне, у них было столько планов… о, Гарри. Он всегда казался мне чуточку странным, этот Северус – нелюдимый, угрюмый, замкнутый. Но как его преображала Лили! Я была уверена, что… – она осекается. Но потом упрямо, преодолевая себя, договаривает:
– Я была уверена, что они вместе.
– Они же просто дружили! – восклицаю я, представляя, как кто-то сватал бы мне Гермиону, и едва заметно морщусь. Тётя Петуния кивает.
– Верно, друзьями, – говорит она с крохотной заминкой. – Но разве дружба – не форма любви?
Я замолкаю. Ответить ей мне нечего. А тётя Петуния по-прежнему не смотрит на меня. Не знаю, что она во мне видит, напоминание о погибшей сестре или просто досадное недоразумение… не знаю.
– Когда Лили привела ко мне Джеймса Поттера, заявив, что он – её жених, – говорит Петуния, – я сразу заметила, что он…
Тётя неопределённо взмахивает рукой, указывая на мой воротник, и я морщусь, украдкой потирая шею. Это и правда сложно не заметить. Молчу, боясь спугнуть момент, но тысяча вопросов роится в моей голове.
– Я пыталась её отговорить, – глухо произносит тётя. – Но она ничего не видела и не слышала. Любовь сделала её такой слепой… этот Джеймс всё смеялся, твердил, что уж он-то со всем справится. Но я не верила. Я никогда ему не верила. Ты прости, ты так походил на него в детстве… – она поворачивается ко мне и смотрит на меня почти с нежностью. – Просто копия, вылитый Джеймс! Я знала, в тебе должно было быть что-то от Лили, но внешность…
Она замолкает. И лишь спустя минуту, полную смятых мыслей, продолжает.
– Я пошла к Северусу. Он знал. Разумеется, он знал, намного больше, чем я! Мне он объяснил самую малость: божественное наказание, прочее… знаешь, – она невесело улыбается, – я в это до сих пор поверить не могу. Вот мы, обычные люди без магии и сверхспособностей, живём, не подозревая, что за нас решают, кто из нас умрёт…
Её передёргивает.
– Это я во всём виновата, – вдруг говорит тётя. Я удивлённо щурюсь. – Это из-за моего визита Северус пошёл к Лили, и в конце концов они так страшно поругались… ох, он, должно быть, не рассказывал тебе, но в последние месяцы её жизни Лили порвала с ним все отношения. Северус заставил её выбирать… – она, кажется, душит всхлип. – Я до сих пор не могу понять, что такого было в этом Джеймсе, что она ради него всё и всех… и вот итог – только ты одним чудом выжил…
В её глазах стоят слёзы.
А я пересиливаю себя. Убиваю, придушиваю все старые обиды, все недомолвки, всю злость. На что мне злиться – теперь, когда у меня осталась неделя? Я всё это из себя вытаскиваю, вышвыриваю, отказываю себе в последних крупицах неприязни.
И порывисто её обнимаю.
Она напрягается, и лишь спустя долгую секунду её плечи расслабляются, а холодные руки зарываются в мои волосы.
– Бедный мальчик… – шепчет тётя Петуния, прикасаясь к моему лбу сухими губами. – Бедный, бедный мальчик…
И в этот момент, когда она – шпынявшая меня, кричавшая на меня, обвинявшая меня бог знает в чём – торопливо и нервно целует меня в висок, я чувствую себя так, будто я, никогда не имевший матери, наконец узнал, какова на вкус материнская любовь.
– Гарри, – спустя столетия говорит мне тётя Петуния, поглаживая меня по голове, – если это… всерьёз, то сделай всё, чего тебе хочется. Никто и никогда не будет нуждаться в нём так, как ты сейчас. Никто и никогда не сделает для тебя столько, сколько сделает он.
Я закрываю глаза, прижимаясь к её худому плечу, и смаргиваю глупые детские слёзы. Проходит целая минута, прежде чем тётя Петуния решительно высвобождается из объятий и командным тоном произносит:
– Пойдём на кухню, пока пирог не подгорел. Я сделаю нам чаю.
Мы пьём чай и едим пирог – с едва уловимой кислинкой, вяжущей язык. Тётя прячет глаза, ей неловко посмотреть на меня, и мне сложно не понять её. Теперь, когда она знает, что я… не хочу об этом думать. Я почти свыкся с этой мыслью, но всё ещё не могу соотнести две плоскости: себя – двадцатилетнего, молодого, едва начавшего, по сути, жить! – и смерть.
Нам показывали, как умирают люди. Мне приходилось оказывать человеку первую помощь. Я помню, как он задыхался, как бился в конвульсиях, как яростно сучил обутыми в грязные кроссовки ногами… Ему одним чудом удалось продержаться до приезда врачей – мне не хватило ни опыта, ни умений помочь ему как следует, я смог разве что удержать его на краю, а вытаскивали оттуда его уже другие.
И мне страшно подумать, что таким – лежащим на полу, дёргающимся, захлёбывающимся слюной и болью – могу быть я сам.
Не верится.
– Как там Дадли? – из вежливости спрашиваю я, когда молчание становится слишком напряжённым. Тётя будто приходит в себя: отставляет в сторону чашку, которую добрую минуту держала у губ, не делая глоток, разглаживает фартук. Выдавливает улыбку:
