– Цинизм вам не к лицу, мистер Поттер, – очень холодно и очень официально произносит Снейп. Вздыхает. Неуловимым движением поводит плечами, выпрямляется, возвращает себе прежнюю невозмутимость. Но я знаю, что там, под наледью безразличия, прячутся волнение и смятение.

Я начал понимать его – или он сам устал держать лицо передо мной?

– Вы обещали объяснить, – роняю я и отступаю. Мне нужно чем-то занять дрожащие руки. Ни один из нас не садится – я подхожу к столу, бессистемно перебирая многочисленные бумаги, а Снейп так и стоит у двери, будто он готов в любой момент сбежать.

– Ты прекрасно всё понимаешь сам, Поттер, – устало произносит Снейп. Я вижу тёмные круги под его глазами, серость кожи. Я непременно пожалел бы его, если бы мне не было так жаль самого себя. Отворачиваюсь. Не смотрю. Мне кажется, если я задержу взгляд на его глазах или – о господи – тонких сжатых губах, стоившее мне столь многого спокойствие лопнет, как воздушный шарик. Тру виски. Пожимаю плечами. Не глядя на него, ровно отвечаю:

– Да, но я хочу услышать это от вас.

Снейп молчит. Я опускаю голову. И украдкой усмехаюсь. Три, два… Его шаги – гулкие и чёткие – раздаются на счёт «ноль». Он опускает ладонь на моё плечо, сжимает, скользит пальцами по шее.

Эта ласка отдаёт чувством долга, и меня от неё мутит; я дёргаю плечом, вынуждая Снейпа убрать руку. Он понимает намёк сразу – и говорит, сверля тяжёлым взглядом мой затылок:

– Они не должны были так быстро начать на тебя влиять. Ты слишком легко пропускаешь их в своё сознание, позволяешь им становиться сильнее, выкачивать из тебя силы. Ещё немного, и…

– Сколько? – он поджимает губы, недовольный мной и моей дерзостью. Бумага под пальцами хрустит и мнётся. Целую секунду я жду комментария о том, что я, совсем как мой бездарный папаша, невоспитанный маленький наглец. Я даже почти хочу, чтобы он сказал это, может быть, мне стало бы легче. Но Снейп смотрит на меня задумчиво, будто находясь мыслями далеко-далеко отсюда, и неохотно, но спокойно отвечает:

– Неделя. Мы не можем медлить дольше, это слишком опасно. Я могу не…

Он осекается, не договаривая, но я и без того знаю, что он хотел сказать. Боитесь не успеть, профессор, верно? Как с Драко, которого вы должны были спасти, но не смогли.

А я – тоже долг?

Поворачиваюсь, бумаги разлетаются по полу, край стола больно врезается в бедро, но мне нет до этого дела; я хватаюсь за его худые крепкие плечи, тяну его к себе и шепчу, глядя ему в глаза:

– Каковы мои шансы?

Он застывает. Напряжённый, неподатливый, строгий, с суровым лицом. Резинка соскочила с волос, и теперь они тяжёлым чёрным каскадом падают на плечи. Мне нравится. Мне в нём многое нравится – если бы только я набрался смелости, а он захотел слушать…

– Двадцать на восемьдесят, – отрывисто бросает Снейп. Мне не нужно уточнять, какой из исходов вероятнее. Я вижу ответ в его расширенных зрачках и пересохших губах. Но зачем-то всё равно спрашиваю:

– В случае неудачи я…

– Умрёшь, – повторяет он вслух то, что я осмелился произнести лишь губами, и тут же порывисто притягивает меня к себе и твердит, глядя мне в лицо:

– Но этого не произойдёт. Я не позволю. Слышишь?

А мне хочется рассмеяться, потому что, оказывается, услышать свой приговор вот так, без обиняков и увиливаний, совсем не страшно.

– Поттер, – Снейпа злит моя весёлость. Он держит меня крепко, словно я вот-вот начну вырываться. Не переживайте, профессор. Я не буду буянить. – Поттер, ты должен отдавать себе отчёт в том, что задуманное нами очень опасно. Это не просто возможность перехитрить судьбу. Это попытка переиграть богов в их же игре, и…

– Я знаю, – перебиваю, пусть в его глазах и вспыхивает раздражение, и улыбаюсь. Искренне. Наконец-то. Улыбаюсь – широко, пусть губа ещё болит. – Вы сказали, мой отец был азартным игроком. Должен же я быть похож на него хоть в чём-то, верно?

Я выскальзываю из его объятий раньше, чем Снейп успевает вскинуться и выплюнуть пару ядовитых словечек. Он не останавливает меня, когда я закрываю за собой дверь кабинета, и не выходит следом.

У меня есть возможность тихо одеться и уйти.

Вечерняя прохлада обжигает мне щёки и пальцы, я сразу жалею, что не прихватил шапку, но возвратиться сейчас не смогу. В конце концов, не так уж и холодно… Горблюсь, пряча подбородок в высокий воротник куртки, засовываю руки в карманы. И, не ожидая этого от самого себя, начинаю набирать давно заученный, но полузабывшийся за ненадобностью номер.

Я не думал, что когда-либо позвоню по нему. Если честно, я не думал, что вообще смогу его вспомнить. Видимо, близость смерти – а если и не смерти, то чего-то, что ненамного лучше её – положительно влияет на меня. Снейпу бы понравилась эта мысль. Он бы усмехнулся одними уголками рта, вскинул бы брови и беззлобно бросил бы, что я по-прежнему тот же непроходимый идиот, каким и был, и незначительное улучшение не повод для радости.

Я ловлю себя на мысли о том, что глупо улыбаюсь, и, чертыхаясь, решительно нажимаю на кнопку вызова.

Тянутся длинные гудки. На восьмом я нервно прикусываю большой палец, на десятом – переступаю с ноги на ногу, на пятнадцатом я готов сбросить вызов…

– Алло? – тон у неё удивлённый, со знакомыми нотками недовольства – не злыми и не раздражёнными, просто усталыми. А голос высокий. Но он уже не режет барабанные перепонки, как раньше, словно я… привык.

Или, что вероятнее и невероятнее одновременно, соскучился.

Я жарко дышу на замёрзшие пальцы и почти шепчу в трубку:

– Здравствуй, тётя Петуния.

На том конце провода повисает молчание. Я бы тоже замолчал – мы не общались чуть ли не целый год, в последний раз я звонил ей на Рождество, а теперь мой звонок не приурочен ни к одному из известных ей праздников. Есть чему удивиться. Я удивлён тоже. И всё же…

– Гарри? – в её голосе появляется знакомое мне недовольство, но сейчас оно кажется почти домашним: так, журя, треплют за уши разбаловавшихся детей. – Что-то случилось?

Я никогда не думал, что тётя Петуния похожа на Снейпа; признаться, сопоставить их нельзя ни в чём – но я знаю, знаю этот нарочито равнодушный тон, под которым столько беспокойства, что можно изумиться: как, оказывается, за тебя переживают… Я знаю его от Снейпа – и теперь отзвуки хорошо замаскированного волнения странным теплом отдаются где-то в горле.

Я хочу сказать ей, что ошибся номером, что позвонил зря, что мне тяжело с ней говорить вот так, но вместо всего этого выдыхаю:

– Можно я приеду?

И встречаю гробовую тишину грудью. Ветер заползает под куртку, свистит в ушах, прячется в карманах. Моя тётя, которую я никогда не любил и которая едва ли когда-то любила меня, шумно прокашливается и бормочет:

– Ты знаешь, Вернон сегодня задержится допоздна, а Дадли с семьёй в отпуске, так что… – секундная заминка стоит мне прикушенной губы и солоноватого привкуса во рту. – Приезжай.

Я улыбаюсь этому её недовольному тону – она словно делает мне огромное одолжение, моя милая, милая тётя, умеющая притворяться, – снова кусаю себя за палец и тихо говорю:

– Кажется, я ещё успею на электричку, которая приходит в Литтл-Уингинг в половину десятого, так что…

– Жду тебя в десять, – категорично прерывает меня тётя Петуния, и я представляю, как она там, в своём маленьком аккуратном доме, поджимает губы. – Даже не вздумай опоздать!

Я позволяю себе рассмеяться только после того, как завершаю вызов.

Смотрю на дом Снейпа. В светящемся четырёхугольнике окна – тощий тёмный силуэт. Значит, волнуется. Я прячу улыбку в ворот куртки и неуверенно машу ему рукой. Секунда, другая – Снейп поднимает ладонь в ответ. Мне не нужно слов, чтобы понять: он меня отпускает. И чтобы ответить: я вернусь.

На электричку я едва не опаздываю – влетаю в вагон за пару минут до того, как двери плавно смыкаются. Здесь немноголюдно: в самом начале вагона – весёлая компания подростков немногим меня младше, дальше – пара выглядящих усталыми немолодых джентльменов. Должно быть, едут домой после работы. Я сажусь на свободное место, прижимаюсь щекой к окну. Ехать долго; около часа. За это время, не прихватив с собой ни наушников, ни книг, можно задремать, и я почти засыпаю, прислонившись к окну.