Он добивает. О, с каким удовольствием он выдыхает:
– Или тебе просто нравится подставлять задницу?
Привычная резь в шее – ничто по сравнению с многотонной глыбой, опустившейся на мою грудную клетку. Я закрываю глаза. Я делаю вдох. Где-то там, далеко-далеко, на периферии сознания, что-то трещит и рвётся.
Когда я открываю глаза, горечь во мне уже переплавляется в желание ужалить ответно. Я говорю, чеканя каждое слово со старательностью, достойной оратора:
– Что, если мне и правда нравится, дружище?
Его лицо белеет. Под бледностью не различить веснушек. Рон останавливается, изумлённый, словно не ждал, что я отвечу, открывает рот… Я мстительно перебиваю его сдавленное «Что…» и зло плюю:
– Что, если я сознание теряю от кайфа, когда Снейп меня трахает? Что, если мне хочется большего, если я готов умолять его о продолжении? Что, если…
– Заткнись, заткнись, заткнись! – его лицо стремительно багровеет, он сжимает кулаки, делает ещё шаг ко мне, но теперь я отступаю раньше, чем ему удаётся взять меня за грудки. И улыбаюсь. И почти нежно тяну:
– Знаешь, я бы отдал очень многое за его прикосновение…
– Закрой рот! – почти львиное рычание; Рон ближе, ближе, ближе, хватает меня за плечи и сам же отталкивает, смотрит серым от ярости и презрения взглядом, хрипло кричит мне в лицо:
– Поверить не могу, что считал тебя другом, подстилка!
Я отшатываюсь.
Повисает тишина. Тишина звенит в моих висках и поёт в моём горле. Тишина режет мои связки.
Что-то обжигает мою шею щекочущим прикосновением мохнатых лап и шепчет мне, двигая нечеловеческими челюстями:
– Скажи ему, скажи…
Я знаю, как именно Рон отреагирует, ещё до того, как выдыхаю, безотчётно зеркаля его фразу:
– Поверить не могу, что считал тебя другом. Ублюдок.
Но от удара не уклоняюсь. Он не промазывает; кулак впечатывается в челюсть, разбивая мне губы, но я почти не ощущаю боли: только во рту становится влажно и солоно, а язык щиплет пряной горечью. Рон выпрямляется, отворачивается от меня, подхватывает рюкзак. И, бросая взгляд через плечо, с наслаждением выплёвывает:
– Думаю, эта новость понравится деканату.
Ещё секунду я сверлю взглядом его лохматый затылок. Считаю про себя. Пытаюсь удержаться. Думаю о Гермионе, наверняка ждущей где-то поблизости, о старой дружбе, которую нельзя, невозможно разрушить вот так, походя…
– Как думаешь, – говорит мне Рон, – его сразу уволят? Или сперва превратят эту историю в скандал?
Сжатый кулак болит и ноет, сбитые костяшки легонько тянет. Спустя тысячу тысяч секунд я понимаю, что врезал ему, что на его скуле наливается синяк, что сам он – высокий, выше и крепче меня – лежит на полу, а я нависаю над ним, сжимая в пальцах ворот его рубашки.
Рон смотрит на меня изумлённо, как будто впервые видит, и даже не пытается дёргаться. Я склоняюсь к его лицу, ниже, жгу взглядом широко распахнутые глаза. Выдыхаю окровавленным ртом, едва шевеля разбитыми губами:
– Как думаешь, о ком я подумаю в первую очередь, если это станет кому-то известно? Как думаешь… – тварь внутри меня довольно взвизгивает, шею обжигает болью – она ползёт дальше и глубже. Голова идёт кругом. Рано, Гарри, нельзя, не сейчас! Улыбаюсь. У-лы-ба-юсь. И хрипло шепчу:
– Если ты расскажешь об этом хоть одной живой душе…
Моя ладонь ложится на его горло. Мои пальцы – не пальцы, когти, паучьи лапы – вонзаются в ничем не защищённую кожу. Рон хрипит, Рон смотрит на меня с ужасом, Рон отчаянно мотает головой… Рон дёргается, силясь сбросить меня с себя, его лицо бледнеет, глаза закатываются…
Я брезгливо вытираю руку о джинсы. Встаю на ноги. Усмехаюсь. Говорю ему, повинуясь сладкому, правильному голосу, звучащему в голове:
– Советую помалкивать.
И плюю сгустком чёрной крови на его футболку – белую-белую, как первый снег.
***
Люди в метро странно на меня смотрят. Я никак не могу понять, в чём дело. Разве они никогда не видели студентов, спешащих домой после лекций? Или я просто снова выгляжу как покойник из-за недосыпа? Хочу взглянуть на своё отражение в дверях метро, но отвлекаюсь, отвожу взгляд…
Я что-то не должен был забывать – что-то важное. Но что именно?
Странно: болит челюсть и тянет руку. Вспоминаются детские игры, первые драки – я иногда возвращался домой с фингалами, и тётя Петунья, тощая, с длинной шеей, состоящая из брезгливости напополам с паточно-сладкими интонациями, морщилась. Твердила мне, что отправит в школу Святого Брутуса, лишала ужина…
И обрабатывала каждую царапинку.
Я невольно даже улыбаюсь, вспоминая о её неумелой, неловкой, очень неоднозначной заботе, и стоящий рядом со мной мальчишка отшатывается; смотрю на него удивлённо, но он – бешеный взгляд, сжатые в кулаки пальцы – отскакивает в сторону, отворачивается… Пожимаю плечами. Отворачиваюсь. У меня смутное ощущение неправильности происходящего, я кажусь самому себе каким-то… не таким. А потому из метро, когда поезд притормаживает у нужной станции, выпрыгиваю в рядах первых. Мне, должно быть, просто чудится облегчённый вздох и чей-то едва слышный шёпот позади, там, в вагоне; я уже не оборачиваюсь – взбегаю по лестнице, выхожу из подземки… На улице ночь, лиц прохожих не различить, да я и не стремлюсь – я тороплюсь домой. И без того почему-то сегодня слишком задержался. Снейп, наверное, будет недоволен; он всегда поджимает губы, если я опаздываю, и язвительно осведомляется: «Поттер, ты что, умудрился попасть в пробку в метро?»
Мне всякий раз хочется сцеловать с его губ раздражение и беззлобную едкость.
Я всякий раз одёргиваю себя.
Во мне какая-то непривычная лёгкость, будто мне всё на свете по плечу; болит шея, но это, право, такая малость! Пусть – пожжёт и перестанет, это не похоже на приступ, так, напоминание о себе. Меня почти даже не тошнит от мысли об этом.
Дорога до его дома оказывается быстрой: прохладно, я в тонком пальто зябну, прячу пальцы в рукава и невольно ускоряю шаг, так что уже через несколько минут прислоняюсь лбом к двери и коротко стучу. Костяшки вспыхивают болью, я невольно охаю, трясу рукой, будто это поможет избавиться от неприятного саднящего чувства. И где я мог так удариться? Правильно Снейп говорит: «Твоя, Поттер, неуклюжесть меня восхищает – ей нет равных».
Он открывает мне дверь и сразу уходит; я пару секунд зачарованно пялюсь на его худую спину, обтянутую чёрной водолазкой, а потом всё же переступаю порог… и, разумеется, спотыкаюсь.
– Поттер, подними стойку для обуви! – кричит Снейп из гостиной, пока я, оглушённый произведённым мной шумом, неловко барахтаюсь в своих кроссовках и его строгих, начищенных до блеска туфлях. Тело меня подводит: встать удаётся не сразу, я путаюсь в шнурках. Кое-как привожу в порядок стойку, расставляю обувь… Палец замирает на гладкой коже его ботинок, ласкает – и я, понимая, что творю, отдёргиваю ладонь. Так, Гарри, это уже попахивает психическим расстройством. Стягиваю кеды – лёгкие, слишком лёгкие для такой погоды, – почти на цыпочках прохожу в гостиную… Снейп сидит на диване спиной ко мне; я вижу только затылок, но мне до жути легко представить, что на носу его – нелепые очки, а в руках – раскрытая на середине книга. Не оборачиваясь, он задумчиво произносит:
– Я и не знаю, дождусь ли дня, за который ты ни разу не споткнёшься обо что-то. Ты ходячее несчастье, зна…
Вот теперь он оборачивается. И почему-то замолкает на полуслове. Чёрные брови ползут вверх. Медленно, как он делает всегда, если сердится или волнуется, Снейп откладывает книгу в сторону. Снимает очки. Встаёт с дивана. Приближается ко мне – я замираю, как кролик перед удавом, опьянённый его запахом. Жёсткие пальцы сжимают мой подбородок, вынуждают зачем-то повернуть голову вправо и влево. Очень тихо он спрашивает, так резко переходя на официальный тон, что я даже теряюсь:
– Вы кубарем катились по лестнице, мистер Поттер?
– О чём вы, сэр? – я удивлённо улыбаюсь. Выражение его лица я расшифровать не успеваю – эмоция мелькает на секунду и исчезает. Снейп протягивает руку, но не касается моего лица, только настойчиво повторяет:
