– Ты не планируешь поделиться этим с мистером Уизли, – тут его губы презрительно изгибаются: Рона он не любит, – и мисс Грейнджер?

Я открываю рот.

И закрываю.

Отрицательно мотаю головой. Снейп никак не комментирует моё откровенное нежелание делиться подобным, только вздыхает и останавливает меня взмахом руки. Я замираю, покорный его воле, и он щурит чёрные глаза, произнося:

– В таком случае тебе придётся придумать очень убедительную историю для мистера Уизли. Полагаю, ты понимаешь, что ни мне, ни тебе не нужна вся эта грязь.

И уходит, гордо держа голову. Я смотрю ему вслед, почти не дыша. Вот, значит, чем он счёл бы наши…

Грязью.

Я трачу добрые десять минут на то, чтобы вернуть себе самообладание и выученное у него хладнокровие. А потому на пару безбожно опаздываю – какое счастье, что старуха Трелони, погружённая в монотонное бормотание, не замечает, как я крадучись пробираюсь к последним рядам. Здесь меня ждёт удар: почти все места заняты, но парта рядом с Роном пустует. Взгляд у друга тяжёлый и цепкий. Мне ничего не остаётся, кроме как со вздохом сесть рядом.

– Поговорим? – тихо шипит мне Рон, отмахиваясь от встревоженной Гермионы. Я отрицательно качаю головой, одними губами произношу:

– После занятия.

Пара, которая должна была длиться долго, очень долго, заканчивается почти моментально. Я ловлю нетерпеливый жест Рона. Сглатываю. И киваю.

========== Fructus temporum ==========

Гермиона уходит. Гермионе мы оба – заведённые шарманки – лжём о том, что просто хотим немного поболтать наедине. Один чёрт знает, почему она ведётся на откровенную фальшь. Может быть, моя безмолвная мантра – уходи, уходи, уходи! – играет свою роль. Или тварь, сидящая в моей шее, может намного больше, чем думает Снейп.

Не самое неприятное открытие, которое ждёт меня сегодня.

Гермиона уходит. Гермиона целует Рона на прощание и, вжимаясь щекой в моё плечо, просит:

– Пожалуйста, не натворите глупостей.

– Что ты, Герм, – я глажу её по волосам, и взгляд Рона обжигает мне пальцы. – Мы уже слишком взрослые для необдуманных поступков.

Скептицизм в её глазах до того смешон, что я непременно расхохотался бы, если бы мог сейчас выдавить из себя хоть что-то, кроме насквозь лживого «Всё будет в порядке».

Гермиона уходит. Мы смотрим ей вслед.

Никто из нас не произносит ни слова, пока мы – две угрюмые фигуры – ищем уединённый уголок. В тёмном коридоре, кроме нас, остаются только косые линии стен и немигающие глаза ламп. Рон садится на подоконник, цепляется пальцами за белый скол, будто боясь упасть, опускает голову низко-низко; отросшие тёмно-рыжие пряди лезут в лицо, прячут от меня его взгляд. Я отчего-то боюсь этого взгляда – что в нём будет? Непонимание? Презрение? Отвращение?

Футболка у него белая-белая. Как первый снег. Я почему-то прикипаю взглядом к этой футболке. В левом уголке – эмблема какого-то футбольного клуба. Я никогда в них не разбирался, но Рон – Рон обожает футбол. Может быть, ему стоило бы стать футболистом.

По крайней мере, будь он им, этого разговора никогда не случилось бы.

Рон всегда ненавидел Снейпа. Кажется, с первого нашего появления здесь, когда Снейп, надменный, остролицый, носатый, вздёрнул подбородок и холодно объявил, что ждёт от нас многого и что не собирается учить кучку безмозглых баранов. Да, тогда я тоже его ненавидел – за насмешливое высокомерие, с которым он смотрел на нас, вчерашних школьников, за ледяной взгляд, за презрение, которое источал каждый его жест; он будто говорил нам: «Вы ничего не стоите. Никто из вас».

Это теперь я знаю, что Снейп умеет быть другим. Что дело не в его высоком самомнении и не в предвзятости, которую мы ему приписывали. Что думал бы я о тех, кто, встав на путь спасения человеческих жизней, малодушно пытался бы избежать возлагаемой на них ответственности? Не было ли бы мне обидно, горько и страшно за будущее людей, чьи судьбы однажды окажутся в руках нынешних недоучек? Рону этого не объяснишь. Мне кажется, даже попытайся я, он не поймёт, такая глухая ярость загорается в его глазах при виде Снейпа…

Украдкой оглядываюсь. Я рад, что Гермиона ушла. За кого бы она была здесь? За него, за меня или за нашу дружбу? Я не знаю, кого она предпочтёт, если Рон заставит её выбирать; Снейп как-то обронил ненароком, что любовь делает людей неосмотрительными, лишает рассудительности. Любовь… глупое злое слово.

Рон молчит. Царапает ногтем подоконник, и звук едва слышный, но неприятный; мне кажется, мой слух усилился многократно, раз я различаю тот глухой писк, с которым его палец проезжается по белой поверхности. Рон молчит. Копит в себе слова, мысли или эмоции – не знаю. Сосёт под ложечкой. Я не должен нервничать, ему не в чем упрекнуть меня; Снейп всего лишь придержал меня, чтобы я не рухнул на пол и не расшиб себе затылок. Снейп не позволил себе ничего лишнего – только скупые, отточенные движения, прикосновения, в которых из личного – лишь мои надежды на большее.

Я до сих пор чувствую горьковатый привкус во рту. Привкус дурацкого чувства, на которое я не имею права, – разочарования.

– Значит, теперь ты со Снейпом, – вдруг глухо произносит Рон. Он неуклюже сводит плечи, будто стараясь стать меньше, впечатывает большие ладони в обтянутые джинсами колени. И вскидывает голову – так резко, что я по привычке вздрагиваю. Вглядывается в моё лицо с надеждой и мольбой, произносит почти просящим тоном:

– Гарри, скажи, что это не так!

Я теряюсь. Открываю рот. Сотни слов – «нет, разумеется, мы не…», «он бы никогда…», «между нами ничего…» – застревают в горле, и ни одно не желает оказаться произнесённым. Хватаю воздух, как рыба, что-то мычу… Его взгляд – синий-синий, такого цвета обложка той книги, которую я никак не могу возвратить Снейпу; книги, в которую он спрятал больше себя, чем в собственную внешность; книги, у которой я упрямо краду каждую крупицу его личности; томика Камоэнса.

– Ясно, – желчно выплёвывает Рон, сразу словно становясь старше на несколько лет. – Поверить не могу, что ты мог… с ним.

В последнем слове столько яда, что им подавился бы и сам Снейп, что уж говорить обо мне? Сводит нервно пальцы, я подаюсь вперёд назло протестующему телу, выдавливаю из себя:

– Рон, я не…

– Ты не?! – он почти шипит; вскакивает на ноги, в один широкий шаг приближается ко мне вплотную, хватает за шиворот рубашки, тянет на себя – больно, сильно. У его зрачков – серые крапинки ярости. Я вижу своё отражение: растерянное, беззащитное выражение лица, беспомощная поза несопротивления. И злюсь на себя за то, что позволил себе это, и вырываюсь из его хватки, и выпрямляюсь. И расправляю плечи. И набираю побольше воздуха для того, чтобы сказать ему, что он, Рон Уизли, совсем слетел с катушек.

Но он говорит раньше, чем я успеваю начать. Он говорит, этот широкоплечий молодой мужчина с пробивающейся на подбородке щетиной, меньше всего на свете сейчас похожий на моего друга:

– Скажи мне, как давно ты не ночевал дома.

– О чём ты? – я растерянно моргаю, изумлённый переменой темы; он сжимает кулаки, этот молодой мужчина, и почти спокойно – хотя я вижу, как беснуется раздражение в его взгляде – произносит:

– Скажи мне, где ты сейчас живёшь.

– Что за глупый вопрос? – голос почти не изменяет мне: я запрещаю себе давать слабину и пропускать в тон фальшь. Вскидываю подбородок. Скрещиваю руки на груди, лишь спустя мгновение понимая, что это снейповский жест. Рон его замечает. Рон ухмыляется – безрадостно, зло и отчаянно. Рон выплёвывает:

– Хозяйка сказала, что ты не появлялся у неё больше недели, хотя и внёс арендную плату на полгода вперёд. Так где ты сейчас живёшь, Гарри?

Он произносит моё имя так, словно я – жирный таракан, угодивший под каблук его ботинка.

Он никогда так со мной не разговаривал.

– Конечно, это удобно – и оценки по анатомии подтянутся, и отношение к тебе у преподавателей будет совершенно иным, правда? – друг улыбается: жутко и зло. Я едва не отшатываюсь, сражённый цинизмом его слов. Неужели он и правда… он может допустить, что я способен на такое?