Достойным вместилищем для уродливой твари, которую уже нельзя прощупать под кожей, так глубоко она забралась.

От этой мысли меня начинает трясти. Малодушно запретив себе об этом думать, выхожу из ванной и возвращаюсь в гостиную. Устраиваюсь поудобнее, забираюсь под одеяло. Позволяю себе один-единственный взгляд на тёмную дверь, под которой зияет узкая полоска света. И решительно отворачиваюсь. Снейп теперь не выйдет до глубокой ночи – а я, наверное, буду уже спать. Если сумею уснуть. Пока же… Надеваю старые, давно не используемые нигде, кроме дома, очки. Так не похожие на снейповские: эти круглые, с тонкой, неаккуратно замотанной скотчем дужкой. Снейп всегда морщится, когда видит их, как будто будь его воля, он бы их вышвырнул.

Не буду о нём думать. Мне есть чем ещё заняться.

Пухлый томик сочинений Сартра ложится мне в ладони, старая бумага мягко щекочет пальцы, будто приветствуя. И, хотя я плохо знаю французский, я даже не открываю часть, переведённую на английский.

Какое странное чувство – увидь я все эти слова по отдельности, по одному, я ни за что не смог бы уловить их значение, но вместе они приобретают особый, доступный даже мне смысл. И мне не нужен перевод, чтобы понимать, что имеется в виду.

Я зачитываюсь допоздна; когда ноющие глаза и зарождающийся в горле зевок напоминают мне, что пора спать, экран мобильника услужливо подсказывает: сейчас 00:12. Снейп всё ещё в кабинете. Вставать нам в шесть, и я задаюсь вопросом: а сколько спит этот невыносимый человек? Достаточно ли? И не потому ли он так раздражён по утрам, что загоняет себя до смерти, не давая себе времени остановиться?

В тёплой кровати уютно и мягко, да меня и не должен волновать тот, кто выставил меня за дверь. Но я зачем-то откидываю край одеяла, встаю и, зябко переступая босыми ногами по холодному полу, приближаюсь к его двери. Стучу осторожно, готовый отдёрнуть руку, если дверь резко распахнётся. Но Снейп не торопится открывать мне. Только спрашивает – выходит приглушённо из-за разделившего нас дерева:

– Поттер, почему ты ещё не спишь? Уже поздно.

– Вам тоже пора спать, – почти робко возражаю я. И хотя я не слышу этого, я почти уверен, что там, за письменным столом, Снейп тяжело вздохнул. Его шаги почти беззвучны, вот почему я так пугаюсь, когда он открывает дверь, и отшатываюсь. На его лице застывает недоумение. В чёрных глазах ещё горят отзвуки минувшей бури: тлеющие угли, готовые разгореться вновь, если я рискну напомнить о сегодняшней сцене. Но я не напоминаю. Только неуверенно улыбаюсь:

– Вам стоит отдохнуть.

– Нет мира нечестивым, – с тяжёлым вздохом отвечает мне Снейп, оглядывается на стол… я даже отсюда вижу гору бумажек. Видимо, работы, которые он проверяет. И я почти уверен, что он скажет мне ложиться спать. Но Снейп меня удивляет: он трёт переносицу и кивает. Потом суховато, но тепло произносит:

– Пожалуй, ты прав.

Его ладонь почти по-отечески – это особенная форма жестокости – ложится мне на макушку, и Снейп, едва ли осознавая, что делает, коротким движением ерошит мне волосы.

– Не стой на холодном полу. Иди в постель. Я тоже сейчас лягу.

Мне приходится смириться – позволить ему мягко притворить дверь, юркнуть под одеяло… Мне кажется, после всего, что было сегодня, я не усну, но усталость наваливается неожиданной тяжестью, давит, подгребает под собой. Хочется закрыть глаза – я охотно поддаюсь этому желанию, прячу зевок в кулак, прижимаюсь щекой к подушке. Сон, беспокойный, мрачный, накрывает меня с головой. Я не жду других: с момента появления первых пауков не было ни одной ночи, когда мне не снились бы кошмары. Я надеюсь на одно: что в этот раз не разбужу Снейпа. Я наловчился просыпаться до того, как горло издерёт криком; он и не подозревает, что…

Не смей жалеть себя, Гарри!

Я слышу, как шумит вода в ванной, как он переходит из комнаты в комнату. Наконец Снейп закрывает за собой дверь спальни, и дом погружается в тишину.

Даже на грани сна и яви я не могу определить, чего во мне остаётся больше – дурацкой детской радости от этих тёплых ноток в его тоне, от того, что он меня хочет, или злости на себя – за глупость – и на него – за неверие.

***

С этого дня между нами устанавливаются странные отношения, полные недомолвок и недоговорённостей. Я почти уверен, что он избегает меня; Снейп всё так же по-домашнему почти-мягок дома и беспристрастен в университете, но есть в нём какая-то отчужденность, что-то… он словно старается не прикасаться ко мне лишний раз. За неделю после нашего поцелуя он дотрагивается до меня лишь однажды. В этот день у меня ужасно болит шея, что значит только одно: паук пришёл в движение. Не знаю, как у меня хватает сил добраться до мужского туалета и набрать смс. Опираюсь на раковину, дышу, выталкивая воздух из лёгких сквозь спазм, вглядываюсь в собственное отражение – сумасшедшие глаза, зрачок почти затопил радужку, искусанные пересохшие губы. Шея… шея. Как больно! Прижимаю ладонь к тому месту, которое пульсирует и жжёт, и тут же с глухим всхлипом убираю пальцы.

– Поттер! – он запыхался; должно быть, бежал. Странная радость – острый контраст с резью над ключицей. – Что тут у вас? Дайте я посмотрю.

Будто я могу быть против.

Когда я, полуобезумевший от боли и жара, едва не падаю Снейпу в руки, его ледяные пальцы прижимаются к моей коже. И тут же исчезают. Он спокойно произносит:

– Очевидно, что-то мешает ему двигаться без перерывов. С момента… вторжения, – мы оба кривимся, – прошло пять дней. За это время он преодолел расстояние…

Снейп щурится. Ловит подушечкой большого пальца уплотнение на моей шее. Я едва не всхлипываю – больно и страшно услышать продолжение, но я не могу позволить себе не слушать. Снейп что-то вымеряет, пока не отстраняется и не произносит:

– Около двух дюймов.

– Это плохо? – тут же спрашиваю я, закусывая губу: боль утихла, но он ещё прижимает большой палец к шее, и это всё равно что прижигать рану. Ловлю его непонятный, сумрачный взгляд, но Снейп почти сразу же отворачивается. И произносит:

– Это нормально, Поттер. У всех всегда по-разному.

Но что-то в его тоне говорит мне совсем о другом. Я не переспрашиваю, а он не горит желанием со мной откровенничать; он просто зачем-то придерживает меня за плечи, хотя вспышка миновала, и я могу двигаться. И стоит близко-близко. Если бы мне только хватило мужества повернуть голову, чтобы его прерывистое дыхание коснулось щеки…

– Ещё болит? – его голос холоден, но я отчётливо слышу нотки беспокойства, и за одно это я готов ответить отрицательно. Снейп проводит ладонью по моей шее, теперь это – ледяной мазок – приносит облегчение. Я позволяю себе прикрыть глаза и чуть расслабиться.

А в следующее мгновение дверь в туалет открывается.

Мы отскакиваем друг от друга, как ужаленные; я почти уверен, что моё лицо горит, поэтому поспешно отворачиваюсь и принимаюсь мыть руки. Пальцы, пока я выдавливаю мыло на ладонь, судорожно дрожат.

– Гарри? Профессор Снейп? – Рон. Рон. Чёрт. Из сотен студентов… почему именно он? Закрываю глаза. Стараюсь игнорировать сосущее чувство под ложечкой. И, поворачиваясь к нему, нервно улыбаюсь:

– Привет, дружище.

– Что здесь происходит? – а взгляд у него внимательный-внимательный, совсем незнакомый: мой Рон Уизли не смотрит так пристально, невольно набычившись, не темнеют от подозрения, вот-вот готового перерасти в уверенность, голубые глаза. Я вытираю пылающие ладони о джинсы и открываю рот, но Снейп перебивает меня, уверенно и льдисто произнося:

– Вам озвучить, что обычно происходит в уборных, мистер Уизли?

Рон багровеет. Переводит обвиняющий тяжёлый взгляд на меня и раньше, чем я успеваю ему что-то сказать, вылетает из туалета. Я судорожно выдыхаю. Закрываю лицо руками. Тру виски:

– Боже, что он подумает…

– А что он может подумать, Поттер? – у Снейпа в голосе насмешка. Это же не его друг увидел, как его обнимает за плечи преподаватель! В мужском туалете. Сложно расценить это двояко, особенно если не знать… а Рон не знает. И не узнает. Будто услышав мои мысли, Снейп решительно кивает в сторону двери и, выйдя следом за мной, негромко произносит: