– Ладно, – после минутной паузы говорит знакомый незнакомец и одёргивает рубашку. – Пойдём. Подвезу тебя.

Словами не описать, как я благодарен ему за это нежданное понимание. А потому даже не протестую – только поправляю одежду, утихомиривая остатки желания, ещё бурлящего внутри, и хрипло произношу ему в спину:

– Спасибо.

Он не оборачивается. Пожимает плечами. И ровно отвечает:

– Ты не первый, кто не может. И что вас, влюблённых, вообще заставляет идти в клубы? – он вдруг сердито поворачивается и смотрит на меня тяжёлым немигающим взглядом. – Какой в этом смысл?

Я теряюсь, оглушённый звучанием запретного, горького, прекрасного слова, и не отвечаю ничего. Он разворачивается, сверлит меня взглядом – взглядом-обвинением, взглядом-осуждением – долгие мгновения. А после приближается, опускает руки мне на плечи. И говорит:

– Я бы многое отдал за то, чтобы меня кто-то любил так. Чтобы сама идея секса с другими казалась неправильной. Чтобы… а. Дурак.

И отступает.

Только сейчас я спрашиваю у него, кривящего губы:

– Как тебя зовут?

Он запрокидывает голову и хохочет, не разобрать, чего больше в этом смехе – веселья или горечи. Отсмеявшись, он трёт переносицу, прикусывает губу, явно стараясь не усмехнуться.

– Поверить не могу, что ты решил спросить про это только сейчас. Джонатан.

Джо-на-тан. Я повторяю про себя это имя: имя того, кто понял меня раньше и лучше меня самого. Имя… непривычное, не ложащееся на язык. Неужели я теперь каждое буду сравнивать?..

Я пожимаю его ладонь, и мы смеёмся над абсурдностью ситуации – так легче проглотить разочарование. Он и впрямь подвозит меня прямо до дома Снейпа. Притормаживает, опускает пальцы на гладкую кожу руля, скользит большими вдоль, лаская. И, когда я вылезаю из машины, вдруг опускает оконное стекло, манит меня к себе, берёт за руку. Вкладывает что-то мне в пальцы. Заставляет сжать кулак. Подмигивает.

– Если тебе когда-нибудь понадобится помощь.

– Джонатан, я… – смотрю на него во все глаза, и сердце глупо сжимается. Он отмахивается, выдавливает из себя усмешку:

– Знаю-знаю, я очень крутой. Бывай, Гарри. Ещё увидимся.

Что-то в этих предложениях меня настораживает, заставляет вскинуться, напрячься. Джонатан уезжает, посигналив мне на прощание, а я стою у крыльца дома Снейпа, смотря ему вслед и решительно не понимая, что меня так смутило.

Лишь после, уже накрывая ладонью дверную ручку, я вздрагиваю.

Имя.

Я не говорил ему, как меня зовут.

***

Это всё ещё занимает моё сознание, когда я отпираю дверь и оказываюсь в прихожей. Здесь горит свет, хотя крошечная лампочка светит всё более и более тускло; значит, меня ждут. Странное, почти приятное чувство. Разуваюсь, пряча дрожь пальцев в суетливых движениях, проглатываю остатки опьянения вместе с трусливым «может, не выходить к нему?..» и – выхожу.

У каждого человека есть своё любимое место для отдыха; Снейп по необъяснимой для меня причине так любит проводить вечера в гостиной, что даже моё присутствие никогда не становится для него достойным поводом проигнорировать кресло и книжные полки. Он что-то читает, едва заметно хмуря брови. На украшенной горбинкой переносице покачиваются очки в тонкой оправе. Я совсем недавно узнал, что он носит очки, да и увидел-то случайно. Снейп тогда сперва рассердился, будто было в этом что-то постыдное, а потом холодно произнёс: «Возраст не щадит ничьё зрение, Поттер».

Ему едва ли больше сорока – так, может, дело не в возрасте? Но спрашивать я тогда не стал. А теперь застываю, уткнувшись взглядом в эту чуть косо сидящую дужку, в тёплый цветастый плед, укрывающий его колени… Снейп выглядит невероятно домашним, и мне вдруг становится до чёртиков обидно, что я лишил себя нескольких часов наблюдения за ним из-под полуопущенных ресниц. Я мог бы, как делаю часто, притвориться дремлющим… И тогда, устав от чтения, он встал бы с кресла, потянулся, потёр виски… и украдкой мазнул бы ладонью по моей макушке.

– Нагулялся? – негромко спрашивает Снейп, и я облегчённо выдыхаю: голос у него спокойный и ровный, в нём не звенит сталь и не крошится лёд, значит, на меня не сердятся. Киваю, сажусь на софу, ещё не вполне доверяя себе после лёгкого, но всё-таки опьянившего коктейля, одёргиваю рубашку. Глупо улыбаюсь:

– Что вы читаете?

В его глазах проскальзывает удивление – будто он не ожидал от меня этого вопроса, хотя уж Снейп-то знает наверняка, как я люблю забрасывать его глупыми «что?» и «почему?»; он прикрывает книгу, удерживая большим пальцем жёлтый уголок нужной страницы, касается свободной ладонью тёмной обложки. И размеренно, явно цитируя, произносит:

– L’homme est d’abord ce qui se jette vers un avenir, et ce qui est conscient de se projeter dans l’avenir.

Я изумлённо пялюсь на него, расслабленного, откинувшегося на спинку кресла, прожёвываю сладость неясных, но оставляющих смутное ощущение понимания слов и говорю ему отчего-то охрипшим голосом:

– Не знал, что вы говорите по-французски.

Снейп фыркает, но уголки его губ всё же приподнимаются. Хотя, отвечая мне, он щедро сдабривает свои слова ехидством, что-то в его глазах, глубоких, тёмных и далёких, не позволяет мне обидеться:

– Я по-французски читаю, Поттер. Что посоветовал бы и вам, но… – выразительная пауза; будто он может достать меня насмешкой этой тишины! – Но из уважения к вашему уровню развития делать этого не стану.

Я всё никак не могу привыкнуть к нему такому – каждый раз сладко и горячо обжигает тело. Он манит меня к себе, чуть вскидывая чёрную бровь в знакомом выражении нетерпения, и я – подгибающиеся ноги, вспотевшие ладони – приближаюсь, подхожу, шаг за шагом преодолевая бесконечное расстояние до кресла. Снейп снимает очки. Откладывает в сторону книгу. И опускает ладонь на мою шею, вынуждая вздрогнуть. Я ещё не снял шарф, но он и не лезет под мягкую завесу шерсти – только спрашивает, зачем-то обжигая взглядом мои губы:

– Сегодня болит?

Я мотаю головой. Мне кажется, сейчас, пока он прикасается ко мне, болеть у меня не может ничего. Снейп удовлетворённо кивает, прищуривается:

– Значит, дальше он пока не двигается.

Я не хочу обсуждать паука, сидящего под моей кожей, я не хочу гадать, когда эта тварь решит двигаться дальше и доберётся до ключиц. Во мне ещё искрится лёгкость, я всё ещё могу… я всё могу! Могу – потому что это не Джонатан, у Джонатана глаза и волосы светлее, а кожа… кожа напротив. Кожа темнее, в ней нет этой белизны, которую я хочу попробовать языком. А губы куда полнее и чувственнее, но разве это самое важное в губах?

– Гарри? – Снейп, обеспокоенный моим молчанием, касается моего плеча. И этого оказывается достаточно для того, чтобы мне сорвало крышу. Я не помню, с чего начинаю и что целую первым; под атаку губ попадают тонкие – нежнее крыла бабочки – веки, острые скулы, неуступчивый рот, узкий треугольник подбородка. Я покрываю его лицо, это холодное, спокойное лицо, жалящими поцелуями, сжимая его плечи с такой силой, что напряжение пальцев отдаётся в запястьях, я… скольжу горячим языком по тонкой линии его губ, вымаливая поцелуй, как милостыню, неловко переступаю с ноги на ногу: в таком положении, когда он сидит, я выше его, приходится наклоняться…

Мне кажется, он меня оттолкнёт. Брезгливо вытрет рот и зло бросит: «Да вы с ума сошли, Поттер!». Я бы, наверное, сделал именно так. И когда его тело напрягается под моими руками, я жду только этой реакции – но Снейп опускает тяжёлую тёплую ладонь мне на затылок, впивается сильно, стискивает в кулаке короткие пряди… и дёргает меня на себя, так, что на ногах удержаться не удаётся, я – сто тридцать фунтов костей и мяса – падаю ему на колени, дёргаюсь, готовый встать. Он не позволяет – теперь он целует меня сам, не оставляя шанса задуматься, зачем он это делает, забирается влажным языком мне в рот, выглаживает нёбо, скользит по моему, и я льну к нему ближе, и выгибаюсь в его руках, и мне хорошо, ох, господи, если бы я знал, я бы сделал это намного, намного раньше… Снейп не пьян – он вполне отдаёт себе отчёт в том, что делает, но его глаза становятся ещё чернее и глубже, а о взгляд его можно обжечься. Но это приятный огонь: его вызываю я.