Но для меня уже всего слишком много – рассказа о моих родителях, о нём самом, о Ремусе… Вот твоя правда, Гарри, так почему ты не рад? Тебе дали надежду, о которой ты не мечтал, почему тебе так тяжело дышать?

– А Драко? – спрашиваю я, пережидая миг головокружения. – Как же Драко? Почему тогда он?

– Потому что не все достаточно сильны для того, чтобы с этим справиться, – говорит Снейп; в изгибе его губ – отчаяние. Он, должно быть, считает, что виноват, не вытащил, не спас… Я цепляюсь за его пояс, боясь, что ноги откажут мне, и комната плывёт перед глазами, и во мне мешаются мысли и чувства. Мама, прижимающая меня к своей груди, отец, сердце которого пульсирует чернотой, Люпин, прячущий уродливый шрам (это не след трусости – это отпечаток мужества, знак победы над смертью, и прятать такие нельзя)… Снейп, Снейп, Снейп… Снейп, говорящий, что можно выжить, и тут же добавляющий, что не все могут пройти через это… Снейп, дающий мне веру и отнимающий её с нежеланной им самим жестокостью… Снейп…

– Поттер! – он встряхивает меня, как тряпичную куклу, ловит мой расфокусированный взгляд. – Перестань! Ты не умрёшь. Только не ты.

– Мой отец умер, – хрипло говорю я, едва ворочая разбухшим языком. – А мне говорят, что я похож на него…

Целый миг он смотрит на меня в замешательстве, потом ловит моё лицо в ладони, склоняется ближе, едва не вжимаясь носом в мою щёку, шепчет сбито, будто сам вот-вот утратит контроль над собой:

– Ты похож на него внешне. Но внутри, тут… – одна из его ладоней сползает мне на грудь, и я готов закричать от выламывающего моё тело жара, – это сердце Лили. Не Джеймса.

Я бы сказал ему, что это звучит отвратительно пафосно, сказал бы, что он не мог знать мою мать так хорошо, чтобы судить теперь, но с губ слетает только рваный всхлип, и я ломаюсь, бьюсь в его руках, и мне плохо, мне хочется вырваться, меня накрывает внезапным откатом, всё, что выходит прошептать, – только глухое и жалкое:

– Пожалуйста… пожалуйста, не оставляйте меня.

– Не оставлю, – отвечает Северус Снейп, успокаивающе поглаживая меня по спине. И зачем-то добавляет:

– Гарри.

***

Оставшиеся мне дни я подсчитываю со скрупулёзностью, достойной Гобсека. Каждое утро, доходя до ванной, первым делом проверяю ранку. Она растёт. Медленно и неуклонно. Этого не заметить за два дня; но если сравнить размер в начале и в конце недели… становится страшно. Снейп говорит, так и должно быть. Хотя и хмурится, болезненно изламывая чёрные брови. Я почти уверен, что у него было по-другому. Он смотрит на меня, ещё не отданного паукам, но уже готовящегося к этому, как на редкий экспонат в музее. С табличкой «руками не трогать». Мне внезапно начинает не хватать его прикосновений. Кто бы мог подумать, что когда-то это произойдёт? Что Гарри Поттер почти смирится с тем, что ему нравится, когда Северус Снейп дотрагивается до него. В его осторожных объятиях, в его пальцах, сжимающих мои плечи или мои запястья, нет ни грамма подтекста. Ничего, что нельзя было бы назвать платоническим или непредосудительным. Но тело, тело, которым я толком не воспользовался за годы жизни и которое у меня скоро отберут, не согласно; телу хочется больше, ближе, прильнуть к его горячей коже, скользнуть ладонями вниз по груди. Дорваться до того, что спрятано за одеждой, повторить каждую косточку.

Это же Снейп, твержу я себе раз за разом. Это же Снейп. Это же тот ублюдок, которого так ненавидят Рон, и Гермиона, и вся группа… Это же Снейп! В нём нет ни грамма привлекательности – ни в этом худом, непропорциональном теле, ни в узком бледном лице. В нём нет ничего, что могло бы зацепить меня; я понятия не имею, какие черты в мужчинах привлекают геев, но, должно быть, они смотрят на внешность. Как они могут не смотреть?

Я разглядываю неожиданно беззащитный выступ его кадыка, нервные пальцы, барабанящие по столу, лучики морщинок. И думаю: господи, как я хочу его.

На фоне этого оглушительного открытия мысль о том, что скоро за мной придут пауки, отдаляется, смазывается, становится незначительной и неважной. Вот почему я так отчаянно пугаюсь, когда однажды, проснувшись, обнаруживаю, что ранка больше не растёт. Она размером с большой палец, там, внутри, – нежнейшая розовая кожа. После всего, что я узнал, это не должно пугать меня так, как пугает, но я вылетаю из ванной пулей, вылавливаю выходящего из комнаты Снейпа, хватаю за руки бестолково и неловко. И выдавливаю:

– Посмотрите! Посмотрите!

Он поворачивает мою голову, долго скользит пальцами по ранке. Я вижу в его глазах замешательство и нервное, почти болезненное ожидание; такие непривычные эмоции. Страшные.

– Хорошо, – говорит Снейп, убирая руку. – Значит, этой ночью.

– Вы же будете со мной? – спрашиваю я хрипло в тысячный раз. Я знаю, знаю, я ему этим уже надоел; он закатывает глаза, едва удерживаясь от колкости, и вымученно кивает.

– Да, Поттер. Буду. Я не знаю, сколько раз нужно повторить это вам, чтобы вы успокоились и перестали задавать один и тот же вопрос.

Выдыхаю. Облегчённо. Если он может говорить вот так, ядовито и раздражённо, значит, не всё так плохо. Значит, он и впрямь надеется – а если надеется он, то могу и я. Целую вечность мы стоим вот так, замерев друг напротив друга, зачем-то держась за руки, и мой бешеный взгляд скачет от его глаз к его тонким неулыбчивым губам, и мне так хочется… Снейп отстраняется первым. Будто приходит в себя. Отпускает меня, отступает на шаг. Очень хрипло, точно внезапно заболев, произносит:

– Пора завтракать. Или мы опоздаем.

Даже перспектива близкого знакомства с богами для него не повод пропускать пары. Я покорно киваю и бреду на кухню – там размеренно булькает овсянка. Мы едим быстро, избегая смотреть друг на друга, между нами непреодолимой стеной встаёт странная неловкость. Такая, должно быть, возникает между палачом и приговорённым, если судьба вынуждает их узнать друг друга получше. Думать об этом я не хочу – и без того невкусная овсянка превращается в гадкое солёное месиво.

Не помню, как провожу этот день; сижу в аудиториях, что-то пишу, отвечаю на какие-то вопросы… даже умудряюсь перешучиваться с Роном, начавшим беспокоиться по поводу вечного шарфа на моей шее.

– Дружище, здесь же тепло! – говорит он, тыкая пальцем в шарф, и я невольно отодвигаюсь, приберегая ранку.

– А мне холодно, – улыбаюсь, глажу мягкую ткань ладонью.

– Отстань от него, Рон! Гарри молодец, заболеть не хочет, – влезает Гермиона, и я киваю ей, а она сверкает глазами. Умница Гермиона. Я почти уверен, что рано или поздно она догадается. Уж не знаю, какими средствами она отыщет ответ, но Герми не из тех, кто согласен слушать ложь. Может быть, мне стоило бы самому перед ней открыться, рассказать… Откуда-то знаю, что она поверит, не сможет не поверить. Но поперёк горла встаёт мысль о том, чтобы выдохнуть: «Герми, я умираю». Что случится, если я всё-таки смогу выбраться, а она похоронит меня в своём сердце? Как мы с ней сможем остаться друзьями, если возможная, но не свершившаяся смерть встанет между нами? Нет. Уж лучше молчать. Лучше потом выдать это за шутку, да, жестокую, да, опасную, но всё-таки – лишь шутку.

Поэтому я отделываюсь ничего не значащими фразами о затяжной простуде, от которой вот-вот вылечусь. Страшно подумать, что я смею обозвать богов простудой – как будто и их можно выгнать, выпив пару таблеток и сбив температуру. Как будто и они уходят, повинуясь лекарствам и молоку с мёдом, которое мне всё советует Гермиона.

Снейп иногда готовит его для меня. В такие моменты, когда я просыпаюсь на смятых простынях, не помня ничего из собственного кошмара, но зная наверняка, что он, этот кошмар, только что мне приснился, Снейп садится рядом с дымящейся кружкой, и я пью когда-то казавшееся мне невкусным, а теперь такое сладкое и приятное молоко, и тревожный взгляд, скользящий по моим ладоням вверх, к лицу, лечит лучше любых его горьких микстур. В такие моменты мне даже начинает казаться, что Снейп вошёл во вкус и примерил на себя образ заботливого папочки.