– Можно сказать, что Вергилий напрямую связывает эту идею с космосом, образ которого, как известно…
Не слушая, я пробираюсь вверх, на задние ряды, пока не опускаюсь на свободное место. Рон и Гермиона, сидящие значительно ближе меня, синхронно поворачиваются и кидают на меня взгляды: Гермиона – недовольный, Рон – весёлый. Он явно считает, что я весело проводил время, раз уж опоздал даже к любимому лектору. Да, дружище, весело… тебе бы так повеселиться.
Циничность этой мысли потрясает меня, и я запрещаю себе даже мысленно желать друзьям того, что по злой иронии судьбы досталось мне. Впервые я совсем не слушаю Люпина. Он мне нравится как человек и как преподаватель, у него азартно блестят глаза, когда он рассказывает о щите Энея, он полон вежливого интереса к каждому из нас и готовности ответить на любой вопрос… Дело не в нём. Дело во мне. В том, что я до сих пор не могу справиться с предающим меня телом: ручка в ладони подрагивает, как больной эпилепсией, в горле першит. Я смотрю в свою тетрадь и не различаю ни строчки. В ушах шумит. Монотонный голос Люпина сливается с лихорадочными, взволнованными мыслями, в конце концов проигрывая им и отступая на периферию.
– Гарри, не спи! – Невилл трясёт меня за плечо. Я поворачиваю голову к нему, и друг – господи – отшатывается. На его лице появляется обиженное выражение, как если бы я послал его к чертям, и больше он не трогает меня. А я не могу найти слов, чтобы объяснить… Да и что тут объяснять? «Прости, Невилл, просто пауки посоветовали мне не рыпаться перед смертью, так что лекция по философии не входит в перечень моих приоритетов»? Боже.
Будто мне мало всего происходящего, в рёбрах застывает лёд. Я слишком хорошо знаю, что это значит; астматик назвал бы подобное близостью приступа и втянул бы дрожащими губами спасительный воздух из ингалятора, но у меня ингалятора нет – только раскрытая тетрадь. Я отодвигаюсь, вжимаюсь в спинку сидения…
Первый паук аккуратно выбирается из-под предыдущей страницы. Мелкий и круглый, едва заметный на столе, он мгновение медлит, а потом – я уверен, я слышу это, хотя не могу утверждать, что не схожу с ума – начинает стрекотать. Так, верно, стрекотала беспощадная саранча, уничтожающая посевы… За ним – из букв и точек – ползут новые. Большие и маленькие, длиннопалые и коротколапые, неуклюжие и почти грациозные, они разбегаются по столу, волнуются, переходят с места на место. Один, особенно храбрый, неловко цепляется лапами за мою костяшку и лезет дальше. Я дрожу от отвращения и первобытного, не имеющего ни оправдания, ни причины ужаса, но стряхнуть паука не могу – не поднимается налившаяся свинцовой тяжестью рука. Его мелкие перебежки отдаются в моей коже тошнотворной щекоткой. Он не торопится, он даёт понять, чего хочет: несоразмерно крупная голова, украшенная крошечными, но отчётливо заметными хелицерами, поднимается, икринки бесчисленных глаз смотрят прямо на меня.
– Уходи, – произношу я одними губами, деревенеющими и перестающими слушаться, тщетно силюсь стряхнуть его… – Уходи.
Он смотрит на меня со снисхождением, этот маленький паук, и по-человечески качает головой: неуклюже, словно ему не приходилось делать этого раньше. Я дрожу, рвусь прочь из незримых пут, стягивающих так надёжно, что не шевельнуться, кусаю резиновые губы… господи, неужели никто не видит, что происходит?! Неужели эту россыпь перебирающих лапками тварей, ждущих своей очереди, никто не замечает? Неужели…
– Нет… – не сиди я, засучил бы ногами нервно и отчаянно, как тогда, когда на моей шее осталась та ранка, что растёт по сей день, но отползать некуда: дальше только обивка сиденья. – Нет, пожалуйста, не надо!
– Гар-ри… – довольно урчат пауки, подбираясь ближе и ближе, свивают блестящую паутину, спускаются с потолка, зависают перед моим лицом. Покачиваются. Играют челюстями. – Гар-ри…
– Нет! – кричу я и, хватая ручку, принимаюсь беспорядочно вонзать её жало в извивающиеся тельца пауков; какофония их предсмертных хрипов и насмешливых фырканий взрывается в висках. «Гар-ри…» приближается и отдаляется, меняет тон и тембр, переходит с баритона на визгливый сопрано. «Гар-ри…» щекочет мне кожу близостью ядовитых хелицер очередной твари, которую я протыкаю насквозь.
– …ри! Гарри! – меня тормошат, держат за плечи, я разлепляю глаза, и свет бьёт по ним кнутом. Передо мной стоит встревоженный Люпин, за ним – десяток моих однокурсников. Любопытство вперемешку с испугом. Взволнованно заломанные пальцы. Чей-то судорожный вздох. Гермиона пробивается через застывшую единым монолитом толпу, прижимает ладонь к моему лбу, отдёргивает, произносит чётко и внятно, хотя её голос дрожит:
– У него жар. Профессор, Гарри нужно…
– Да, да, конечно… – Люпин суетится, растерянный, не знающий, что делать, что-то ищет в своём потрёпанном портфельчике… достаёт оттуда плитку шоколада и протягивает мне, с участием произнося:
– Съешь. Это не повредит, а ты бледный, как смерть.
– Что случилось, что случилось? – шепчутся позади него мои однокурсники, а у меня нет сил даже усмехнуться. Я тоже хотел бы знать, что случилось, но вопрос задать не получится – горло перехватывает спазмом. Люпин решительно уносится прочь, Гермиона садится рядом, строго приказывая:
– Ешь, Гарри.
Я покорно ем, едва работая челюстями; тело безвольное, словно кому-то из пауков всё же удалось отравить меня своим ядом. От этой мысли тошнит.
– Кажется, ты упал в обморок, – тихо говорит Гермиона, закусив губу. – Гарри. Это ненормально.
– Всё в порядке, – способность говорить возвращается ко мне медленно и очень неохотно. На языке тает омерзительно сладкий шоколад. Я болезненно жмурюсь, отворачиваясь от неприкрыто пялящейся на меня Лаванды, и выдыхаю:
– У меня просто… паршивый день.
– Паршивый день?! – она всплескивает руками. – У тебя жар, тебя лихорадит, ты падаешь в обмороки! Гарри, скажи мне, что с тобой! Не нужно беречь мои чувства, это…
– Мисс Грейнджер, прекратите истерику и отойдите, – холодно произносит тот, кого я так боялся случайно повстречать в коридоре. Северус Снейп – привычная монолитная глыба льда, тщательно упакованная в чёрную одежду. Только крылья носа судорожно раздуваются, словно бы он… бежал сюда. Словно бы он беспокоится. Кажется, у меня и впрямь температура, если я осмеливаюсь допустить подобное. Смущаюсь, пунцовею, комкаю в ладони хрустящую обёртку от шоколадки.
– Все вон, – коротко командует Снейп, и однокурсники поспешно исчезают за дверьми, сопровождаемые встревоженным, но бросающим меня здесь, с Ним, Люпином. Только Гермиона и Рон упрямо вскидывают подбородки, невольно вставая в оборонительную позу, и почти хором произносят:
– Мы никуда не уйдём!
– Правда? – его голос похож на шелест листьев, на шипение сытой змеи… с лица Рона сходят все краски. Даже Гермиона на секунду отступает, но уже через мгновение справляется с собой и воинственно отвечает:
– Мы его друзья и имеем право знать, если с Гарри что-то случилось!
– Мисс Грейнджер, – его голосом можно заморозить целое море, и я начинаю дрожать, и холод въедается в мои ладони, и голова кружится-кружится-кружится… – своим упрямством вы лишь вредите Поттеру. Уходите, – почти по слогам, – пока я не выставил вас за дверь сам.
Этого слишком для меня: я обмякаю, силы оставляют меня, спасительная пустота щекочет край сознания… не знаю, сколько ещё они пререкаются, отвоёвывая друг у друга право лечить идиота Гарри Поттера, из густого тяжёлого тумана полузабытья я выныриваю лишь тогда, когда холодные пальцы касаются моей щеки. Вздрагиваю, приоткрываю мутные глаза.
– Не отключайтесь, Поттер, – произносит Снейп, почти бережно сжимая мой подбородок и что-то выискивая в моих глазах. Его движения скупы и отточены, но – странно, я не ждал этого – осторожны и мягки. Он заставляет меня поворачивать голову то вправо, то влево, заглядывает в глаза… – Что произошло?
Это не такой же вопрос, какой задала Гермиона. В этом – сталь. И я знаю, что лучше ответить сразу. Испытывать терпение Северуса Снейпа не рискует никто. Дрожа от незнамо откуда взявшейся полуобморочной слабости, я шепчу:
