– Вы должны понимать, Поттер, что подобная участь – всё равно что неизлечимая болезнь, – он говорит почти беззвучно, только смотрит, смотрит так, словно вознамерился душу из меня этим взглядом вынуть, и я не могу противостоять пылающим углям его глаз. – Можно отсрочить неизбежное, но отменить… нет.
Вот оно что. Он озвучивает мой приговор.
Мне почему-то даже не страшно. Только мучительно горько. Как бывает, когда то, о чём ты знал давно, всё-таки наступает, несмотря на все твои надежды и просьбы. Я закрываю глаза. Под веками – выползающие из-под воротника пауки, выжранный изнутри мопс, пульсация черноты в теле Драко Малфоя.
– Драко попросил меня об одолжении, – произносит Снейп, и я волей-неволей открываю глаза. Его понимающий взгляд режет. – Он знал, что от этого невозможно спастись, но захотел попытаться. Мне пришлось занять роль хирурга, вырезающего злокачественную опухоль из груди умирающего. И стать его палачом.
Меня потрясает глухое страдание этих слов, против собственной воли я вскидываю голову, вглядываюсь в его лицо, ищу там признаки равнодушия, пожалуйста, пусть обольёт презрением и насмешкой…
Северус Снейп, гротескный и безликий одновременно, горбится в крохотной ванной. Упирается локтями в колени, позволяет голове упасть на грудь. Оттого особенно глухо – я еле умудряюсь расслышать – звучит вымученное:
– Он пришёл ко мне слишком поздно.
Я тянусь ладонью к его плечу, прикасаюсь осторожно и ласково, Снейп – я отшатываюсь, испуганный порывистостью этого движения – вскидывает голову, ловит мои запястья в стальные наручники пальцев, сжимает, выдыхает мне в лицо, обжигая губы нервным прерывистым дыханием:
– Я бы спас его. Я бы смог. Если бы он пришёл ко мне сразу. Если бы он не ждал до последнего. Если бы я не… – тонкие губы горько искривляются, последнее слово звучит как плевок, – испугался.
Я дрожу, зажатый в тиски пылающих ладоней, чёрный взгляд препарирует меня, скользит по моему лицу с жадностью и страданием, выискивая что-то известное ему одному, костлявое колено сталкивается с моим…
– Он был на самую малость старше тебя. Он был таким юным, господи, юным… – его пальцы лихорадочно скользят по моим запястьям, выглаживают вены, добираются до локтей, и я – глупая птица, пойманная в клетку, из которой не хочется вылетать – теряю голову от ощущения грубых намозоленных подушечек и сухой поверхности тыльной стороны ладони. – Таким юным.
– Профессор… – мне страшно и сладко, тело выламывает чем-то запретным, грязным, стыдным, я смотрю на него с мольбой и отчаянием, рвусь из хватки, едва шевелю губами. Он не реагирует – смотрит на меня так же бешено, шепчет так же торопливо, совсем не по-снейповски:
– Вы не должны умирать. Вы так молоды, так безгранично молоды. Он не должен был… Ты не должен.
Я всхлипываю, как от удара, потерянный, странная ласка его тона горячей волной поднимается по животу, и это пугает меня до того, что, в очередной раз дёргаясь в его хватке, я с каким-то безнадёжным отчаянием выдыхаю:
– Профессор… Северус. Пожалуйста…
Что-то меняется в черноте его глаз – разглядеть не могу, страшно, он едва заметно шевелится, и я жду, что сейчас, разозлённый из-за произнесения собственного имени его студентом, он оттолкнёт меня… Северус Снейп смотрит на меня алчным взглядом собственника и выдыхает:
– Чёрт бы тебя побрал, Поттер. Поттер…
Я не успеваю сориентироваться – он привлекает меня ближе раньше, чем я понимаю, что к чему; крепкое тело горячей тяжестью наваливается сверху, так, что я едва не лечу в ванну, мой глухой вскрик изумления и испуга ловят, глотают, выцеживают, он обрушивается на мои губы торопливой, злой, безжалостной серией поцелуев-укусов, и я, к стыду своему, льну к нему, и открываю рот, и выстанываю что-то жалобное, непристойное, недопустимое, и он – господи боже правый, помоги мне – давит на мой затылок, не давая отстраниться, и целует, целует, целует, меня никто и никогда не целовал так, не выламывал, не истязал жалом языка… Он глухо и сдавленно выдавливает что-то в мой подбородок, переходит на шею… И я вздрагиваю, словно очнувшись от сна.
И отталкиваю его, задыхаясь от ужаса и стыдного возбуждения. Господи! И это натворил я?! Его губы – сплошное месиво искусанной кожи, он облизывает нижнюю странным медленным движением, боже, да он же пьян, он же не вспомнит об этом наутро, а я… Я… Давлюсь паникой напополам с острым ощущением неправильности, пячусь, отступаю к двери.
Он молчит. Только смотрит внимательно, пристально, как смотрят на дрессированных хищников дрессировщики, ещё не зная точно, укусят их или лизнут в ладонь.
Оказавшись за дверью, я стыдную долгую секунду прижимаюсь к стене, восстанавливая дыхание. А потом – бегу. Бегу в коридор, натягивая кроссовки, одетый в тонкую футболку и простые штаны; бегу, выскочив за дверь дома, по ухоженным лужайкам и тонким тротуарам; бегу, захлёбываясь, глотая сухие рыдания, не замечая, что холодное осеннее солнце не греет обнажённые руки, а под одежду залезает холодок. Бегу, не понимая, презирая, ненавидя себя.
Когда воздух в лёгких заканчивается, я останавливаюсь. Незнакомый закоулок Лондона встречает меня тишиной. Только сейчас я понимаю, как сильно замёрз; зябнут пальцы. В такую погоду впору надевать перчатки, а я…
Я сажусь прямо там, где стою, на холодную землю. И глухо истерично смеюсь, спрятав лицо в ладонях. Господи! Что на меня нашло? Что я натворил? Пусть он, он был пьян, в таком состоянии он мог бы захотеть поцеловать даже любимую жабу Невилла… Почему я ответил? Почему не оттолкнул его сразу? Почему позволил ему…
От воспоминаний по телу разбегаются дрожащие искорки, и я свожу колени, едва не всхлипнув. Я не хочу, не хочу, не хочу реагировать так на него! Почему я вообще… О господи. Как мне теперь возвратиться к нему, как заставить себя посмотреть ему в глаза?
Возвратиться… нет, нет, нет! Вскакиваю на ноги, торопливо обшариваю свои карманы, со счастьем и неверием выуживаю из заднего ключ – может быть, я и оставил у него все свои вещи, включая телефон, но ключи от дома зачем-то прихватил с собой. И это – причина, по которой я бреду, спотыкаясь и дрожа всё сильнее, до ближайшего спуска в метрополитен. Люди в вагоне смотрят на меня неодобрительно и удивлённо, отходят подальше – должно быть, решили, что я наркоман или что-то вроде. Я понимаю их. У меня дрожат руки, штаны испачканы в земле, запястья украшают синяки, на лице – нервная улыбка. Я бы тоже решил, что я наркоман.
Дом встречает меня неодобрительной тишиной. «Я знаю, знаю, – шепчу стенам, бессильно вжимаясь лбом в дверь, – знаю, что должен вернуться. Но я не могу!»
Они отвечают укоризненным молчанием. И пусть. Пусть. Залезаю в душ, драю себя до тех пор, пока кожа не становится розовой, и лишь после нахожу в себе силы вылезти. Аппетита нет, хотя я не ел со вчерашнего дня; есть только густой, мучительный стыд и полынь на языке.
В понедельник у меня анатомия.
Я не иду на занятия. Как хорошо, что Гермионе некуда позвонить; отсутствие телефона вдруг начинает казаться мне истинным счастьем. Хотя я сомневаюсь, что она так просто прекратит попытки достучаться до меня, и, разумеется, Гермиона оправдывает мои ожидания. Она заглядывает после занятий, явно раздосадованная и злая на меня, с порога спрашивает:
– Ты почему сегодня не пришёл? Знаешь же, что Сн…
А потом вдруг осекается. И я, скашивая глаза на висящее в коридоре зеркало, усмехаюсь. Конечно. Серая кожа, круги под глазами, лихорадочно блестящие глаза. Я бы на месте Снейпа и пьяным не полез.
Эта мысль приносит с собой гримасу и вспыхнувший в животе взрыв кислоты.
– Да что это такое с тобой? – подруга, не дожидаясь приглашения, решительно переступает порог и порывисто обнимает меня. Её голос дрожит, и я не знаю, как утешить её. – Гарри, ты не ходишь на занятия, не отвечаешь на звонки, у тебя вид мученика… Что происходит?
– Я потерял телефон, – невпопад оправдываюсь я, и она отстраняется – блестящие от непролитых слёз глаза, упрямо сжатые губы.
