По ту сторону двери наступает тишина. Очень спокойно (от этого тона мурашки по коже) и очень тихо Снейп произносит:

– Войдите.

И я, чувствуя, как сворачивается всё внутри в комок переживаний, открываю дверь и переступаю порог его кабинета. Малфой – опухшие веки, торопливо застёгнутая мятая рубашка, красные пятна, сползающие с щёк на шею – смотрит на меня с ненавистью и злобой, выплёвывает яростно:

– Поттер!..

– Драко! – должно быть, лишь окрик Снейпа не позволяет Малфою свернуть мне шею. Тяжёлая ладонь декана ложится на худое плечо, и я смотрю на этот жест так долго, что после, когда замечаю ухмылку Малфоя, понимаю: он знает. – Оставь нас с мистером Поттером наедине.

Я жду протестов и проклятий, но Малфой уходит молча, только на прощание больно задевает меня острым локтем. Дверь закрывается за ним с тихим глухим звуком.

Я остаюсь один на один с Северусом Снейпом.

– Мистер Поттер, – почти мурлыканье, такой бархатный, гладкий тон, что я напрягаюсь и невольно краснею, – родители не научили вас, что подслушивать нехорошо?

– Сэр, я… это вышло… – мне и самому кажется жалким этот лепет. Снейп раздражённо взмахивает рукой, не позволяя мне оправдаться, отворачивается, идёт к своему столу, не глядя на меня, словно разочарован (почему эта мысль пугает?). И, опускаясь в кресло, негромко произносит:

– Я был о вас лучшего мнения.

И тихое спокойствие этого тона – не злость, в порыве которой можно наговорить лишнего – оседает у меня во рту пеплом. Я смотрю на него беспомощно и с мольбой, готовый сделать что угодно, лишь бы исчезла эта складка на его лбу, но Снейп ни о чём меня не просит и ничего не требует: он вертит в пальцах ручку, закусив губу, а после произносит, чеканя каждое слово:

– Поезжайте домой. Поешьте. И выпейте на ночь свои лекарства. Меня можете не ждать.

– Сэр! – я вскидываюсь, закусываю губу, зная, что мне стоит сдержаться, но против собственной воли выпаливаю:

– Вы будете с Драко?

Чёрная ярость его взгляда обжигает мне ресницы и брови. Снейп – коршун, ссутулившийся в человеческом кресле – холодно произносит:

– Не суйте свой нос в чужие дела, Поттер. Буду ли я с мистером Малфоем или нет, не должно вас волновать.

– Вы называли его Драко, – брякаю я, глядя на него с обидой и вызовом. И это – моя ошибка.

Снейп – громада черноты, усталая тьма – поднимается на ноги. Опирается ладонями на стол. Подаётся вперёд. И вкрадчиво произносит:

– Пошёл вон.

– Профессор! – мы так близко, что его прерывистое дыхание ощущается на моей щеке лёгким теплом, и я вижу своё отражение в его зрачках. – Послушайте, я не…

– Я сказал, пошёл вон! – почти орёт он, и я смотрю в это разъярённое, искажённое гримасой гнева лицо долгую секунду перед тем, как вылететь за дверь. У меня жалко дрожат пальцы, накрывает запоздалым откатом: безотчётный страх поднимается до самого горла, волнуется и булькает, и я почти убегаю отсюда, от него, спотыкаясь на каждом шагу.

Не помню, как добираюсь до его дома – всё как в тумане. Перед глазами пустота. Долго ищу спрятанный с поистине снейповской педантичностью запасной ключ, вваливаюсь, нагруженный рюкзаком и сумкой, в маленькую узенькую прихожую. И только здесь, в пункте назначения, силы оставляют меня. И приходит горячий, горький стыд – за всё, что сделал и сказал. Закрываю лицо руками, бессильно стону, жмурюсь так, что больно. Ну с чего, с чего я взял, что они любовники? А даже если так – кто я такой, чтобы намекать Снейпу на это? Чтобы винить Снейпа за это? И как называется свернувшийся в моём животе зверь, скалящий морду, стоит мне вспомнить это их откровенное, почти интимное объятие?

«Ревность, Гарри», – ехидно хихикает голос в голове. И сумка выпадает из моих ослабевших рук. Приваливаюсь спиной к стене, дезориентированный, растерянный, потерянный, пальцы дрожат, не желая сжиматься в кулаки, только больно полосуют ладонь, будто можно поцарапаться обрезанными под корень ногтями… Я не могу ревновать его – это же Северус Снейп, вспыльчивый ублюдок, легко выходящий из себя. Мы оба мужчины! Как два мужчины могут…

Воображение подсовывает картинку. И, к стыду своему, отвращения я не чувствую – только липкую, тягучую безнадёжность, какую, верно, испытывает муха, угодившая в паучьи сети. Мне становится нечем дышать.

Я сижу в темнеющей прихожей так долго, что едва не засыпаю; выныриваю из дрёмы усилием воли, торопливо-испуганно озираюсь, боясь всего на свете: теней, силуэтов, неясных звуков… Но пауки не приходят, как будто запах Снейпа, полынный, вяжущий язык, не позволяет им добраться до меня. Как будто в этой крошечной прихожей я неуязвим настолько, насколько может быть неуязвим человек. Или даже бог.

Остаток пятницы и часть субботы я провожу за занятиями. Мне неожиданно одиноко одному здесь, в этом необжитом, мёртвом без хозяина доме. Как будто я скучаю по Снейпу. Какая глупость, боже правый… Он не пришёл в пятницу, как и обещал, но я надеюсь, что он придёт сегодня. И непонятно, чего во мне больше – слепого щенячьего ожидания или страха встретиться с ним снова.

Взглянуть ему в глаза снова.

Таблетки отдаются в горле горечью и сухостью.

Я готовлю шарлотку на ужин и оставляю большую её часть под полотенцем, надеясь, что Снейп вернётся раньше, чем пирог успеет остыть. Я долго чищу зубы, вглядываясь в собственное отражение, но ничто во мне – ни всё ещё бледная, но, по крайней мере, не схожая с трупным оттенком кожа, ни уменьшившиеся круги под глазами – не говорит о том, что я умираю. Может быть, жестокие древние боги забудут обо мне? Оставят меня? Рефлекторно прикладываю ладонь к шее, сдираю чуть отклеившийся за день пластырь. И замираю, медленно поворачивая голову.

Я точно помню, что ранка была совсем крошечной, с крупное игольное ушко.

Теперь незажившие края шершаво щекочут подушечку мизинца.

Осторожно, задыхаясь от накатившего страха, я трогаю тонкую розовую плёнку новой кожи, надавливаю – но она не поддаётся и не рвётся. Облегчение оказывается для меня слишком огромным: приходится сесть на бортик ванной, сжав свои колени, и сделать выдох. После этого сил на что-то, кроме сна, у меня не остаётся.

Но, ворочаясь на неудобном диванчике, я вдруг понимаю: уснуть мне сегодня не удастся. Вовсе не потому, что колючий плед кусает кожу. Просто там, за простой тёмной дверью, не спит Снейп. Как будто можно привыкнуть к чьему-то присутствию за несколько дней, как будто есть разница, здесь он или не здесь. В конце концов, промучившись до полуночи, я решительно сажусь, включаю свет… и беру в руки потрёпанный томик сонетов. Глажу пальцами обложку – там, где её касались руки Снейпа. Шепчу самому себе, едва дыша:

– Камоэнс… Камоэнс.

И есть в этой чуждой британскому слуху фамилии что-то магическое, тёмное, пугающее; то, что есть в Северусе Снейпе.

Сперва я бесцельно листаю книжку, чем-то зачитываясь взахлёб, а что-то пропуская, но, в очередной раз перелистнув страницу, обнаруживаю узкую чёрную закладку. Здесь только один сонет – и бесчисленное множество привычных глазу пометок летящим почерком. Северус Снейп весь состоит из этих пометок остро наточенным карандашом – нестандартных интерпретаций, блестящих и остроумных замечаний…

– Да сгинет день, в который я рождён!

Растерянно морщусь, вглядываюсь в пометку, но слов не разобрать – смысл ускользает от меня, оставляет с носом.

– Пусть ночи тьма завесит небосклон…

Я никогда не был особенно чувствителен к поэзии – мне не дано самому творить подобное. Но я никак не могу объяснить, почему по моей спине бегут мурашки. Почему с каждой новой жестокой, циничной, безжалостной строкой я дышу всё реже и реже, забывая про кислород.

Последний терцет подчёркнут дважды. Близоруко щурясь (линзы остались в ванной, и теперь мне приходится низко склоняться над книгой), я разбираю выпечатанные на пожелтевшей от времени бумаге строчки. И тихо повторяю вслух:

– Не плачьте, люди, мир не заблудился,