— Никаких медсестричек! — в тон ему ответил Питер (возможно, чуть громче, чем следовало) и насупился. Уэйд поднял руки, капитулируя.

— Но если никаких медсестричек не будет, значит, играть эту роль придётся тебе! Пити, тебе точно пойдёт белый халатик. С красным крестом. Ну, знаешь, под цвет глаз… ай!

Питер с наслаждением шлёпнул его по голове подушкой.

Удивительно, как быстро Уэйд справлялся. Стоило только… Стоило только дать ему понять, что Питер никуда не уйдёт (не дождёшься, сукин ты сын, не дождёшься), и он научился шутить о раке так, как будто это происходило с кем-то другим. Не с ним.

Питер так не умел.

Питер мог смеяться над его шутками сколько угодно. Но ночью, ворочаясь в одиночестве в пустой постели, он невольно думал: что если?..

И хотя думать об этом Питер себе запрещал, глупое сердце всё равно больно сжималось. Ему, сердцу, на доводы хладнокровного рассудка было плевать. Оно, сердце, сбивалось с ритма всякий раз, когда Уэйд морщился или вздрагивал. Ему, сердцу, было очень-очень страшно — но когда Уэйд был рядом, когда Питер видел, что с ним всё почти в порядке, сражаться с этим страхом было легко.

Когда Питер оставался один…

— Глупый маленький Пити, — сказал ему Уэйд однажды, ещё давно. Кажется, тогда ему сломали нос, и Питер так нервничал, что в кровь искусал себе губы. — Ты слишком много переживаешь. Расслабься. Я живучий, как таракан.

И теперь Питер надеялся, что эта его живучесть на рак распространяется тоже.

Потому что это было страшно.

Иногда по ночам он думал о том, что Уэйду, должно быть, проще было оставлять его, Питера, в неведении. А иногда — о том, что для того, чтобы узнать о подобном в одиночестве и не рассказать самым близким людям, нужно было настоящее мужество.

А иногда — о том, что он, Питер, щуплый ботаник с высоким голосом и смазливым лицом, отобьёт Уэйда у Неё (называть Её смертью он зарёкся, как будто отрицание Её существования могло Её уничтожить) голыми руками. Если потребуется.

А даже если и нет.

Даже если.

***

Никто больше не знал. Ни учителя, ни студенты, никто.

И поэтому рано или поздно должен был возникнуть один вопрос.

— Эй, — сказал Питер Уэйду, привычно устраиваясь задницей на подоконнике. — А что ты будешь делать с футболом?

— В каком смысле? — Уэйд почесал нос и поболтал в воздухе пустой банкой из-под колы. Питер почему-то замешкался.

— Ну… ты же капитан. У вас впереди как минимум два матча. И ты…

— И я остаюсь в команде, — ответил Уэйд спокойно. Питер открыл было рот, собираясь возразить… и тут же захлопнул его. Уэйд смотрел в сторону, на его скулах плясали желваки, и, видимо, лишь сила воли ещё позволяла ему изображать равнодушие.

Уэйд, наверное, просто боялся.

Боялся, что рак победит, если он признает его, если он поддастся ему.

А уход из команды… да, уход из команды значил бы именно это.

Питер молча нашёл его пальцы и переплёл со своими.

— Тогда, — сказал он мягко, чуть сжимая вялую ладонь Уэйда, — мне точно понадобится транспарант.

Уэйд повернулся к нему и улыбнулся.

— И шарф.

— Да, и шарф.

========== To hold you tight to me ==========

— Послушай, — в сотый раз втолковывал ему Питер, — это просто необходимо. Ты не можешь отказаться.

Уэйд недовольно скривил губы. Врачей он ненавидел. Не то чтобы Питер рассчитывал, что с Уэйдом Уилсоном вообще может быть легко, но он определённо не ожидал таких сложностей: за две недели до операции Уэйд взбрыкнул.

Питер второй день кряду уговаривал его не валять дурака.

— Ты ведёшь себя как ребёнок, — рассерженно сказал он в тысячный раз, стискивая ветхий учебник по биологии с такой силой, что несчастный переплёт, едва переживший прежнего владельца, жалобно хрустнул. — Это твоё здоровье. Твоя жизнь, в конце концов!

— Ты же слышал, что они говорят, — хмуро отозвался Уэйд, размазывая по асфальту куцый клочок грязного снега. — Пятьдесят процентов вероятности успеха и много-много умных слов. Я, может, и не понимаю, что значат все эти… — он поморщился, — горизонтальные нистагмы в диагнозе, но я не такой идиот, чтобы не отличить дерьмо от конфетки. Так вот, Пити, это попахивает совсем не клубничным сиропом.

Питер тяжело вздохнул и спрятал замёрзшие пальцы в карманах куртки. Иногда переубедить Уэйда было просто-напросто невозможно.

Как сейчас.

— Послушай, — наконец сказал он, устав от молчания. — Ты же… столько уже прошёл. Даже эхоэнцефалографию, и…

— Всё, хватит, хватит! — Уэйд в шутливом припадке схватился за грудь, норовя осесть в первый, только выпавший снег, и театрально закатил глаза. — Как у тебя вообще получается выговаривать это ужасное слово? У меня язык начинает заплетаться ещё на «ы».

— В «эхоэнцефалографии», — по слогам протянул Питер, наслаждаясь страдальческим видом Уэйда, — даже нет буквы «ы».

И всё-таки не удержался. Улыбнулся. Эта способность Уэйда — превращать любой серьёзный разговор в шутку, смеяться над тем, что было по-настоящему страшно — пугала и очаровывала его одновременно. Питер правда старался научиться мыслить так же. Не взвешивать «за» и «против», не переживать понапрасну… но он пока не умел.

— Эй, Пити, — хитро сказал Уэйд, — смотри-ка, что тут у меня!

Мокрый, разваливающийся на лету снежок угодил обернувшемуся Питеру прямо в лоб. Такое было непростительно! И Питер счёл своим долгом отомстить. Уэйд, хохоча, уносился от него по заснеженной дороге, но в конце концов Питер всё же нагнал его, поймал, обхватил рукой поперёк груди и с мрачным удовлетворением затолкал Уилсону за шиворот стремительно тающий ком снега. Уэйд взвизгнул, как девчонка, и оба расхохотались.

— Придурок ты, — мягко сказал Питер ему в ухо. — Безмозглый.

— Результаты томографии говорят об обратном! — Уэйд накрыл его руку своей, большой и горячей, и Питер невольно вздрогнул. Может быть, ему всего лишь казалось, может быть, это было лишь игрой разбушевавшегося воображения, но он чувствовал — чувствовал даже через куртку — размеренную пульсацию чужого сердца под своей ладонью. Большого, глупого и ранимого сердца Уэйда Уилсона.

— Питер? Ты замёрз? — спросил вдруг Уэйд, по-своему истолковав его дрожь. Потёр ледяные питеровы пальцы, чертыхнулся сквозь зубы:

— Почему не сказал сразу? И перчатки не надел. Кто выходит на улицу без перчаток, Питер Бенджамин Паркер?

Питер расхохотался — недовольные и строгие интонации тётушки Мэй Уэйд передал отменно. А потом смутился, и дёрнулся, выпуская Уэйда из объятий, и нахохлился, и пробурчал невнятно:

— Это всё снег.

Уэйд огляделся. Заприметил блёклую вывеску маленького кафе, кивнул в его сторону, усмехнулся:

— Зайдём? Отогреемся. Тебе срочно нужна чашка очень сладкого, очень калорийного и очень вредного горячего шоколада!

— Чтобы я стал очень круглым? — подхватил Питер, весело улыбаясь. Уэйд, уже потянувший его в сторону кафе, кинул на Питера скептический взгляд, похмыкал и в конце концов вынес вердикт:

— Нет, чтобы ты стал аппетитным и мягоньким, как пирожочек! То есть ты для меня и так пирожочек, Пити, но, знаешь…

— Не продолжай, — отозвался Питер с нарочито тяжёлым вздохом, кусая щёки изнутри, чтобы дурацкая улыбка не выползла на лицо. Одинокая официантка, протирающая дальний столик, покосилась на них с любопытством, но Уэйд даже не взглянул на неё — всё ещё сжимая запястье Питера, он увлёк его к диванчику у стены и легко подтолкнул, вынуждая сесть. А потом… потом опустился на корточки рядом.

— Уэйд? — растерянно спросил Питер, глядя на него сверху вниз и невольно сводя колени. — Что ты…

Вместо ответа на его вопрос Уэйд расстегнул и стянул с его плеч куртку. Это не было неторопливо, плавно, медленно, как любили показывать в мелодрамах и сопливых фильмах (Питер прекрасно знал, что Уэйд тайно рыдает над «Дневником памяти»); Уэйд просто помог ему снять куртку, ничего больше, но…

Но он сжал пальцы Питера в своих ладонях, отогревая и растирая, и вот это уже не получилось объяснить себе самому с такой лёгкостью.