— Ты сумасшедший, — шептал Уэйд, склоняясь к самому его уху и вскользь задевая мочку губами, отчего Питера пробивало бесконтрольной дрожью. — Совершенно сумасшедший. Но… персиковый тебе идёт.

— Я знаю, — Питер поднимал голову, и ему приходилось привставать на носочки, чтобы коснуться чужого подбородка. — Знаю, но я…

Он не умел такое объяснять. Да и как вообще можно было выразить словами всю ту гордость и боль, что уживались в нём? Как можно было иначе доказать, что Уэйд был нужен ему любым, что Питер сам готов был стать любым, лишь бы только Уэйд не переживал из-за ерунды? Что всё это — смешки совершенно незнакомых людей, косые взгляды, кривые ухмылки — не имело значения?

— Я люблю, люблю, люблю тебя, — шептал кто-то из них (или, быть может, оба) и тогда, в танце, и потом, когда они сбежали с выпускного, на зелёной-зелёной траве, в пустующем школьном дворе.

И если сейчас, в переломный момент их жизней, Питер был уверен хоть в чём-то, то — в том, что, что бы ни случилось, он всегда будет за Уэйда.

На его стороне.