— Нельзя, — проговорил он, морщась и стараясь не запрокидывать голову. — Ты же понимаешь, это привлечёт чужое внимание.

Питер раздражённо прищурился. О, теперь-то он понимал, Уэйд просто не хотел, чтобы кто-то заинтересовался, почему это капитана футбольной команды увозят на носилках; но, чёрт… что ему, Питеру, было делать? Что он вообще мог?

Пальцы всё же задрожали.

Смущение — горькое и вяжущее язык — пришло неожиданно и не к месту. Питеру вдруг стало жарко, он вдруг вспомнил, отчего так боялся этой встречи, и…

И как это было не вовремя!

Нет уж. Он займётся самоедством после — сейчас нужно было найти способ остановить кровь.

Уэйд, видимо, знал, как это сделать, лучше самого Питера: он зажал переносицу, чуть наклонил голову, хрипло и рвано задышал ртом. Питер только по этому его дыханию, частому и поверхностному, определил, что Уэйду было больно.

И всё его спокойствие тут же помахало ему ручкой.

— Господи… — губы не слушались, дышать было нечем. Белый платок становился красным с пугающей скоростью. — Боже, Уэйд, как это… как это прекратить?

— Тихо, — отрывисто бросил Уэйд, закрывая глаза. — Оно… само. Сейчас. Нужно только подождать.

Питер сглотнул.

Хорошо было бы раздобыть лёд, но где он мог его достать?

Чёрт побери, Паркер, может, хватит тормозить? На дворе же зима!

Да. Точно. Точно. Он был таким идиотом! Питер рванулся к окну, подёргал за ручку, с трудом сумел повернуть её; из образовавшейся щели на него дыхнуло морозом, моментально пробравшимся под тонкую рубашку и обжёгшим щёки, но Питер плевать на это хотел; он наскоро сграбастал в ладонь снега, не потрудившись даже захлопнуть окно, рванулся к Уэйду, нелепо и неловко прижимая снежный ком к его переносице… и замер.

Сколько он так простоял, Питер не знал, но за эти секунды — или, быть может, минуты — он успел совсем замёрзнуть. Стремительно тающий комок уменьшался и уменьшался, пока не стал просто-напросто водой, пропитавшей и без того многострадальный платок; Уэйд поднял на него глаза, чему-то усмехнулся, наскоро стирая с лица остатки крови, и проворчал почти добродушно, почти по-уэйдовски:

— Это самая глупая первая помощь, которую мне когда-либо оказывали.

— Довольствуйся тем, что имеешь, — вяло огрызнулся Питер, забирая окровавленный платок. Удивительно, как много душевных сил отняло у него происшествие, едва ли занявшее и двадцать минут; теперь он почувствовал, как продрог, теперь холод заполз под кожу, укоренившись там, и Питер захлопнул окно с чуть большей, чем требовалось, силой. Разговаривать с Уэйдом не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Он был выжат как тряпка: этими переживаниями, этими приступами, бесконечными приступами, которых он боялся и с которыми не умел справляться, этим умирающим, но никак не гаснущим чувством под рёбрами, этим…

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что Уэйд приблизился к нему. Что Уэйд сжал его запястья: не больно, не как тогда, на кухне, а мягко и осторожно.

Очнулся, только когда Уэйд хрипло прошептал:

— Всё хорошо.

Слова «всё хорошо» были самыми лживыми словами, которые Питер когда-либо слышал. Но он всё равно растянул непослушные губы в улыбке и выдавил:

— Да.

От близости Уэйда привычно щекотало где-то в животе, и это было сладко, и стыдно, и совершенно отвратительно — потому что после того, что Уэйд пережил буквально только что, это чувство должно было заткнуться хоть ненадолго.

Оно было не дружеским.

Даже не милосердным — требовало своего всегда, плюя на обстоятельства, как сейчас.

— Эй, — Уэйд коснулся его подбородка, улыбнулся (он не оттёр всю кровь, и улыбка была жуткой), перескочил тёплыми пальцами на холодную щёку. — Не бойся. Это просто кровотечение, ничего такого.

— Ничего такого, — эхом откликнулся Питер, мечтая приникнуть к нему всем телом и сбежать подальше, хоть бы и через окно. Он стиснул лямку рюкзака, поджал губы, с неясной ему самому болью вгляделся в лицо Уэйда, боясь и надеясь, что сейчас тот спросит… но Уэйд молчал. Смотрел только пронзительно. И Питеру некуда было деваться от этого взгляда, и где-то в животе дрожало глупое маленькое сердце. Он прочистил горло. Выдавил, пряча глаза:

— Знаешь… мне, пожалуй, уже пора. Я… обещал тёте Мэй вернуться пораньше. Мы собирались… собирались…

Слова кончились.

Уэйд понял всё и так. А может, и не понял, откуда Питеру было знать; но хватка его пальцев, неожиданно бережная и ожидаемо приятная, вдруг исчезла, и он ровно произнёс:

— Конечно.

Питер нервно прокашлялся. Отступил на шаг. Уэйд смотрел на него тяжело и жадно, будто пытаясь насмотреться впрок, и от этого было жутко. Очень, очень жутко. Питер боялся этого взгляда.

— Я… — начал было он, но Уэйд только покачал головой.

— Не говори того, о чём пожалеешь, Питер, — и улыбнулся.

Будто всё про него понял.

И про глупую его влюблённость, и про трепыхающееся в горле сердце, и про боль и нежность в животе.

Питер ушёл, не оглядываясь.

Он ещё не знал, что на следующий день Уэйда не окажется в школе; что его встретят сперва короткие гудки, а затем — опустевший дом; что Флэш Томпсон пройдёт мимо, даже не задев его плечом, только осклабится, как человек, знающий какую-то огромную тайну, огромную тайну, которую не знал Питер; что это окажется так больно.

Неизвестность.

***

Питер ответил на звонок после первого же гудка.

— Привет, малыш, — голос у Уэйда был очень усталым. Питер невольно прикусил изнутри щёку.

Прошло две недели.

Он уже устал врать учителям о том, что Уэйд болеет (если бы они только узнали, насколько правда была страшнее лжи), а себе — о том, что его не кинули. Что Уэйд пропал не просто так. Что он, в конце концов, поехал на чёртову операцию, и дело было вовсе не в так и не случившемся разговоре, и не в том взгляде, который Уэйд подарил ему на прощание (взгляде, полном знания), и не в…

Питер вцепился в телефон с такой силой, что заболели пальцы.

— Ты… — дышать было нечем. — Уэйд! Уэйд, почему ты… нет, потом, потом. Ты в порядке?

Уэйд помолчал. Питер слышал лишь его негромкое дыхание, и этот звук, этот тихий звук, такой обыденный и простой, разбивал и склеивал его дурацкое сердце каждую миллисекунду. Он прикрыл глаза; где-то далеко, в гостиной, кажущейся теперь другой вселенной, тётя смотрела телевизор, и Питер всегда прекрасно слышал его; но сейчас всем, на чём он мог сосредоточиться, было ровное дыхание Уэйда.

— В порядке, — тихо ответил Уэйд после паузы, — но я звоню не из-за этого.

— Нет? — дышать почему-то стало нечем, и Питер сел на край кровати. — А из-за чего тогда?

И снова повисло молчание.

Он уже знал — чувствовал нутром, — о чём собирается спросить его Уэйд, но боялся поверить, и страх вперемешку с отчаянным предвкушением кружил ему голову.

— То, что произошло тогда на поле… — сказал Уэйд хрипло. — Ты…

Питер закрыл глаза. В ушах зашумело, и сквозь этот шум, яростный отчаянный шум, подобный грозовому валу, с трудом прорвалось тихое уэйдовское:

— …поцеловал меня.

Так, должно быть, чувствовали себя астматики во время приступа — дышать было нечем, лёгкие превратились в пакеты с песком, и каждый вдох был мукой, словно бы вместо кислорода он ловил губами яд.

— И я не могу перестать об этом думать, — сказал Уэйд. — Думать о том, чем это было. Порывом радости или…

Он вдруг рассмеялся. Питер никогда раньше не слышал, чтобы Уэйд так смеялся: со злой болью.

— А, знаешь, забудь. Это неважно. Может, ты просто случайно перепутал меня с ЭмДжей, — весело сказал Уэйд, и Питер почти возненавидел его за эти слова. Но не смог выдавить ни слова — голос предал его.

— Знаешь, — Уэйд вдруг стал очень серьёзным, — ты был прав. Футбол не стоит… футбол ничего не стоит.

Ему потребовалась доля секунды, чтобы понять.

— Нет, — неверяще прошептал Питер. Вскочил на ноги, заметался по комнате, как раненый зверь. — Нет, даже не вздумай!..