Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»: «ИнтерЛейс ТелИнтертейнмент», Power TP RISC 932/1864 с консолью или без, Pink2, пост-«Праймстар»[14] DSS-распространение[15], менюшки и иконки, интернет-факс без ограничений на пиксели, tri— и quad-модемы с настраиваемым бодом, Сетки распространения, экраны настолько высокой четкости, как будто сам там находишься, видеофонная конференц-связь по разумным тарифам, встроенный Froxx CD-ROM, электроника от кутюр, консоли все-в-одном, нанопроцессоры «Юситю», лазерная хроматография, виртуально-совместимые медиакарты, оптоволоконный сигнал, цифровое шифрование, революционные приложения; кистевая невралгия, фосфенная мигрень, ягодичное гиперожирение, поясничные стрессы.

Ком. 204, общежитие Б: Джим Трельч, семнадцать лет, место рождения: Нарберт, Пенсильвания, № 8 в текущем рейтинге юношеского разряда Энфилдской теннисной академии в возрастной категории до 18 лет – а значит, № 2 в одиночном разряде команды Б 18-летних, заболел. Опять. Накатило, когда он одевался потеплее для тренировок команды Б в 07:45. На экране ТП комнатки шел, как обычно, с выключенным звуком картридж круга из 16 матчей с сентябрьского Открытого чемпионата США, и Трельч поправлял резинки ракушки, лениво комментируя действия игроков в кулак, когда накатило. Болезнь. Как гром среди ясного неба. От дыхания вдруг стало больно в горле. Затем переполняющий жар в различных черепных проходах. Затем он чихнул, и то, что вычихнулось, было плотным и мясистым. Болезнь накатила ультрабыстро, как гром среди предтренировочного ясного неба. Теперь он снова в постели, в лежачем положении, смотрит четвертый сет матча, но не комментирует. Экран прямо под пемулисовским постером с королем паранойи[21], на который нельзя не бросить взгляд, когда смотришь ТП. По полу у кровати, рядом с мусорной корзиной разбросаны мятые «Клинексы». На прикроватном столике лежат как безрецептурные, так и выписанные врачом отхаркивающие и противокашлевые, анальгетики и мегаспансулы с витамином С, флакон Бенадрила и флакон Селдана[22] – хотя на самом деле во флаконе Селдана лежат несколько 75-мг капсул Тенуата, которые Трельч постепенно стрелял на пемулисовской части комнаты и, по его мнению, на редкость гениально прятал на самом виду в прикроватном флаконе с таблетками, где Пемстер в жизни не догадается искать. Трельч из тех, кто умеет пощупать свой лоб и определить жар. Определенно риновирус, внезапный и свирепый. Он размышлял: когда вчера Грэм Рэйдер притворился, что чихнул на поднос с обедом Д. Трельча у диспенсера с молоком, возможно, он чихнул на самом деле и только притворился, что притворился, передав заразный риновирус на нежную слизистую Трельча. В жаре он мысленно призывает на голову Рэйдера различные кары небесные. Никого из соседей Трельча нет. Тед Шахт отмачивает колено в первой на сегодня вихревой ванне. Пемулис вооружился и ушел на тренировку в 07:45. Трельч предложил Пемулису свой завтрак, а взамен попросил залить напольный увлажнитель и позвать медсестру первой смены, чтобы та принесла «еще» ядерного антигистамина Селдан, небулайзер с декстрометорфаном и записку с освобождением от утренних тренировок. Он лежит и обильно потеет, смотрит цифровую запись профессионального тенниса, слишком опасаясь за горло, чтобы комментировать. От Селдана не должно клонить в сон, но он чувствует слабость и неприятную сонливость. Едва ли может сжать руку в кулак. Он вспотел. Не уходит угроза тошноты/рвоты. Он поверить не может, как быстро она накатила, болезнь. Увлажнитель кипит и булькает, а все четыре окна комнаты плачут из-за холода снаружи. С Восточных кортов доносятся тихие, грустные, далекие, как пробки из шампанского, десятки ударов по мячам. Трельч дрейфует всего на одном уровне выше сна. Гигантские вентиляторы ATHSCME у стены далеко на севере, отдаленный приграничный вой, голоса снаружи и стук холодных мячей сплетаются в какую-то звуковую подстилку под утробным урчанием увлажнителя и скрипом пружин в кровате, а Трельч ворочается и мечется во влажной полудреме. У него тяжелые немецкие брови и кулаки с большими костяшками. Он в таком неприятном опиоидном лихорадочном состоянии полудремы, скорее фуги, чем сна, не плывет, а скорее брошен на произвол судьбы в суровых морях, где его могуче швыряет то в полудрему, то из нее, – полудрему, когда разум еще бодрствует и можно спросить себя, спишь ты или нет, даже во сне. И любые сны рваные по краям, пожеванные, неполноценные.

Это буквально грезы наяву, хворая, какая-то неполноценная фуга, из которой пробуждаешься с каким-то психическим лязгом, пытаешься сесть прямо, уверенный, что в комнате общежития рядом с тобой есть кто-то непрошенный. Изможденный, откидываешься на мокрое пятно подушки, таращишься на сложносочиненные складки турецкого ковра, присуперклеенного Пемулисом и Шахтом к углам потолка, который волнуется, свисая, так что его складки напоминают рельефный ландшафт, какую-то долину с тенями.

Я прихожу к выводу, что ощущение самых худших кошмаров – ощущение, которое можно почувствовать как во сне, так и наяву – идентично самой форме этих худших кошмаров: внезапное внутрисонное осознание, что сами суть и центр кошмара всегда были с тобой, даже наяву: просто ты их… не замечал; и потом – тот ужасающий промежуток между осознанием, что именно ты не замечал, и тем, как оборачиваешься посмотреть, что же было рядом с тобой, все это время…Твой первый кошмар вдали от дома и родителей, твоя первая ночь в академии – уже тогда оно было с тобой: сон о том, как просыпаешься от глубокого сна, вдруг вскакиваешь в поту и панике, ошеломленный внезапным чувством, что рядом с тобой, в этой самой темной незнакомой комнате общежития, находится квинтэссенция абсолютного зла, суть и центр зла прямо здесь, в этой комнате, прямо сейчас. И оно пришло только за тобой. Больше никто из мальчиков не проснулся; койка над тобой провисает тупо, неподвижно; никто не пошевелится; никто в комнате не чувствует присутствие чего-то максимально злого; никто не ворочается и не вскакивает весь в поту; больше никто не вскрикивает – что бы это ни было, они ему не нужны. Фонарик, мама приклеила на него кусочек малярного скотча с твоим именем и уложила в чемодан специально для тебя, скользит по комнате в академии: подвесной потолок, серый полосатый матрас и продавленная сетка пружин над тобой, две других двухъярусных кровати такого матово-серого цвета, что не отражает свет, кучи книг, компакт-дисков, кассет и теннисной экипировки; твой круг белого света колеблется, как луна на воде, перекатывается по неотличимым друг от друга бюро, нишам чулана и двери в комнату, выпуклым обломам косяка; плывет по мебели, куче-мале теней спящих мальчиков на табачно-белых стенах, двум овалам половичков на паркете, черным очертаниям поясков плинтуса, щелям жалюзи, сквозь которые просачивается фиолетовый несвет снежной ночи с тонким серпиком луны; фонарик с твоим именем, выписанным материнским курсивом, скользит по каждому сантиметру этих стен, реостатам, CD, постеру Тауни Кондо от «ИнтерЛейс», телефонной консоли, настольным ТП, лицу в полу, плакатам с теннисистами, луково-желтым абажурам настольных ламп, узорам дырочек в потолочных панелях, сетке пружин верхней кровати, нише туалета и двери, мальчикам в одеялах, уже различимой черной трещинке на восточной части потолка, напоминающей русло ручья, кленовому пояску на стыке между потолком, южной и северной стеной нет фонарик высветил лицо в полу но ведь нет нет не может быть ты не видел узкие как у кошки и раскосые зрачки брови в виде V и жуткую зубастую улыбку что щерилась все время пока ты светил по углам ой мамочка лицо в полу мамочка ой и луч фонарика рвано втыкается назад промазывает исправляется центрируется на том что ты чувствовал и видел, но не увидел, вот только что, когда так внимательно водил фонарем и искал, лицо в полу было все это время, и его не ощущали другие и не видел ты, пока вдруг не осознал, как до этого чувствовал, что ему здесь не место и что это зло: Зло.