Я могу только посочувствовать.

— Ну, что же, давай поглядим, что я смогу противопоставить твоим словам, — говорю я, прислоняясь к стене и скрестив руки на груди. — Когда я был подростком, у мамы диагностировали рак груди. Папа работал в этом магазине практически круглосуточно и без выходных, убивая свое здоровье, лишь бы заработать денег — ведь нужно было платить по медицинским счетам. Он просил меня возить ее на химиотерапию и сидеть рядом, потому что сам не мог. — Финли опускает ноги и смотрит вверх на меня. В ее глазах мелькает печаль. — Я отказался помогать. Не потому, что был говнюком или буйным подростком — а я такой. Мне просто было слишком больно видеть маму в таком состоянии.

Ни она, ни папа об этом не знали.

— И что случилось?

— Я ее не возил. Этим занимался наш сосед. А я вместо этого ходил в парк недалеко отсюда, курил косяки и пялился в небо, спрашивая Господа, почему же он так жесток к моей семье. И избегал родителей неделю за неделей. Моя жизнь настолько скатилась под откос, что я даже не присутствовал дома, когда умерла мама. В Юте был, у друга. И на похороны не попал, потому что не смог позволить себе поменять билет на самолет.

Финли с силой сжимает в кулаке рулон туалетной бумаги. Ее лицо краснеет, а глаза наполняются слезами.

— Хреново, — отвечает она мягко.

— Ага, очень. Я сожалею о многом. Отец мне этого не простил, и с годами стало еще хуже. А теперь я — сирота, как и ты, но отличие в том, что я сижу и думаю, любили ли они меня, когда встретили смерть. Я был плохим сыном, хотя это не оправдание.

Финли встает и обнимает меня за шею.

— Они тебя любили, — шепчет она.

— Ты не можешь этого знать.

Мне хотелось бы, чтобы Финли была права. Хотелось бы чувствовать себя не так хреново, как обычно. И хотя бы перестать повторять себе о том, что лучше бы умер я.

— Но я знаю, — говорит она снова. Потом берет меня за руку и ведет к стене над камином. — Видишь эти фотографии?

— Да, и что?

— Они все твои. Твой папа хотел видеть их ежедневно. Вот почему он повесил их здесь. Если смерть родителей чему-то меня и научила, так это тому, что не имеет значения, насколько облажался ребенок, — его все равно будут любить. Несмотря ни на что. Когда я сказала папе, что не приеду на Рождество, он ответил, что все равно меня любит. И я знаю, что разбила ему сердце, но они все равно приехали навестить меня и провести праздник вместе. Думаю, даже если бы отец один погиб в ту ночь, он все равно не перестал бы меня любить. Так я говорю себе, и верю в это.

— Мне нравится такая мысль, — говорю я.

В словах Финли есть здравое зерно, так что, возможно, на этот раз у меня получится убедить себя в этом и снять часть вины, лежащей на моих плечах. Долгое время я пытался сделать это, однако ничего не получалось. В этот момент ощущения такие же сильные, как и после смерти мамы.

— Кажется, Рождество для нас обоих не очень счастливый день.

— Не уверен насчет этого. Думаю, ты можешь изменить расклад, — отвечаю я.

Я почти ничего о ней не знаю. И все же чувствую, что у нас много общего. Такие, как мы, обычно ходят на встречи с группами психологической помощи, а потом становятся друзьями на всю жизнь, потому что нечто общее объединяет их.

— Думаю, расклад уже изменился, — говорит Финли, глядя мне в глаза. — Я тебя совсем не знаю. Не знаю, какое у тебя хобби или любимый цвет. Даже твоя фамилия мне не известна. Но по какой-то странной причине, сейчас это неважно.

От ее слов становится теплее, хотя она опять начинает дрожать. Даже губы синеют... Боже, как же здесь холодно. Я подхожу к стене, смотрю на термостат и вижу на отметке всего четыре градуса тепла, а снаружи минус семь.

— Эй, тебе не кажется, что здесь немного холодно?

— Да. Я замерзла, — говорит она, продолжая дрожать.

Я подхожу к шкафу и вытаскиваю несколько одеял. Не знаю, что еще можно сделать. Мы не доберемся до цивилизации, пока не раскопаем то, что разнесли снегоуборочные машины, а это почти два метра снега.

— Вот. А теперь в постель.

Финли быстро идет в указанном направлении, ныряет под простыни и сворачивается калачиком. Я заворачиваю ее в два одеяла и растираю ей руки ладонями, стараясь подарить хоть немного тепла.

— Спасибо, — говорит она.

— Так лучше? — спрашиваю я, имея в виду одеяла.

— Да. Ты теплый. Это странно, как думаешь?

— Быть настолько близким с чужим человеком? — уточняю я.

— Влюбиться в незнакомца, — тихо отвечает она.

— Ну, может, кто-то сказал бы и так. — Я обнимаю Финли крепче, а затем ложусь под одеяла рядом с ней. — Но мне так не кажется. Думаю, что существуют встречи, задуманные на Небесах.

— А что будет завтра, когда я вернусь к себе?

Не знаю, правильно ли понимаю ее и не захожу ли слишком далеко, однако все же нависаю над Финли, расставив колени по разным сторонам от ее талии.

— Ну, думаю, мне придется остаться где-то на пару дней, пока не отремонтируют окно. Возможно, две одинокие души смогут превратить это Рождество в не такое уж и несчастливое.

— Мы могли бы согреть друг друга, — говорит она в ответ. — Это было бы неплохо.

Я наклоняюсь и мягко ее целую, игнорируя пульсирующую боль в руке. Финли обнимает меня и тянет вниз, крепко прижимая к себе. Ладонями медленно скользит по моей рубашке и стягивает ее через голову. В моих планах и мыслей не было провести сегодняшний вечер вот так. Даже близко.

— Я где-то слышала, что людям легче сохранять тепло, если они обнажены.

— Да, тоже такое слышал, — соглашаюсь я.

— Обнажение и физическая активность точно помогут нам сохранить тепло.

— А ты уверена насчет того, чтобы переспать с малознакомым человеком?

Кажется, мне нужно напомнить ей про некоторые обстоятельства. Не скажу, что раньше у меня не было отношений на одну ночь, но Финли — другая. Она не из тех, от кого хочется сбежать утром. Наоборот, с ней хочется провести как можно больше времени, даже если Мать-природа этого не позволит.

— Бэкс, мне больше не кажется, что мы чужие друг другу. Думаю, мы люди, которые знают, что потеряли и что обрели.

Я решаю больше не задавать вопросов. Просто стаскиваю с нее рубашку, открывая ярко-розовый лифчик и трусики в цвет.

— Погоди, — говорю я ей.

Бросаюсь к своей сумке и начинаю искать в боковом кармане. К счастью, у меня там хранится пара презервативов — просто на всякий случай. Они лежат там уже больше года, ну и что? У мужчины должна быть надежда. Я ведь смог дожить до сегодняшнего дня.

— Вот это поворот, — говорит Финли. — Знаешь, ты не только сексуальный и заботливый, ты еще и умный.

От этих слов я ощущаю не только гордость, но и прихожу в еще большее возбуждение. Быстро хватаю презерватив и возвращаюсь к дегустации ее губ и касанию языками, к ее шее и груди. Каждый сантиметр тела Финли — совершенство.

— Думаешь это нормально? По идее, этой ночью я должна предаваться воспоминаниям, — спрашивает она.

— Нет. Ты должна быть просто счастливой.

Когда я вхожу в нее, она вонзает ногти мне в спину. Глаза Финли становятся все шире и шире, и хотя обычно я зажмуриваюсь, представляя себе то, что хочу, сейчас я жажду видеть только ее, ловить каждое выражение ее лица. Она закрывает глаза, слегка запрокидывая голову и приоткрывая рот, и я целую ее в шею, вдыхая сладость мягкой кожи. Я не обращаю внимания на небольшое ощущение неловкости — сейчас оно не имеет значения.

Финли двигается вместе со мной, и я крепко сжимаю ее в объятиях; наши движения становятся все более быстрыми, а стоны все более громкими. Ее медовый голос с хриплыми нотками и то, как она стискивает мой член, подталкивает меня к краю.

— Финли, — говорю я на выдохе, — ты невероятна.

— Я почти... — шепчет она между стонами.

Кончиками пальцев она медленно скользит по моей груди, спускаясь ниже, заставляя вбиваться в нее со всей силой и наполнять ее теплом. Наши тела словно приклеены друг к другу, и разделяются только капельками пота. Мне хочется рассказать ей о своих чувствах, потому что мои ощущения не только на физическом уровне.