– Политика не сильная моя сторона, – сказал Ярнебринг, – но я ведь всегда могу…

– Извини, – перебил его Юханссон. – Что ты сказал? Что-то о политике.

– Жасмин и ее родители приехали сюда как политические беженцы из Ирана. Это произошло зимой 1979-го, Жасмин как раз исполнилось три года.

– Я в курсе, – кивнул Юханссон.

Политика не относилась к сильным сторонам Ярнебринга, но он поговорил с родителями Жасмин, послушал их рассказ об этом деле. Сравнил с тем, что значилось во всех бумагах, которые миграционный департамент выписал, когда они приземлились в Швеции и сразу по прибытии в стокгольмский аэропорт Арланда, 20 января 1979 года, попросили политическое убежище. В виде исключения все стороны в данном деле проявили трогательное единодушие. Опасность того, что они подвергнутся «политическому преследованию» в тогдашнем Иране, оценивалась как «крайне высокая». Они сами, а также их семьи являлись частью христианского меньшинства, принадлежали к старой знати и были приверженцами шаха. Папе Юзефу (так произносилось его имя, написанное в иранском паспорте) и его жене Мариам, а также их трехлетней дочери Жасмин быстро предоставили вид на жительство.

Оба родителя имели высшее образование, отец-врач получил свой диплом в Тегеранском университете, и там же училась мать, по окончании став техническим специалистом с медицинским уклоном. Кроме того, они уже имели связи в стране, которую выбрали в качестве новой родины. У Йозефа Эрмегана (написание своего имени он изменил, как только получил постоянный вид на жительство) в Швеции уже обосновались несколько родственников. Помимо других, дядя – успешный врач, профессор в области медицинской химии, трудившийся в Каролинском институте.

– Я обратил внимание, что отец получил право работать здесь врачом всего через год. Ему понадобилось лишь окончить какие-то курсы. Мать Жасмин выучилась на стоматологическую медсестру и овладела этой специальностью тоже приблизительно спустя год с того момента, как они приехали сюда. Вся семья получила шведское гражданство уже в феврале восемьдесят пятого. Всего за полгода до того, как убили их дочь. Только тогда они официально подали заявление о разводе. Фактически же разошлись на год раньше, но об этом особо не распространялись. Не хотели, наверное, проблем в связи с их ходатайством о получении гражданства.

«При чем здесь их развод?» – подумал Юханссон, но ничего не сказал и довольствовался лишь кивком.

– Помнишь заявления, которые мать писала на отца? О том, что он якобы избивал ее? Я рассказывал тебе о них?

– Да, – подтвердил Юханссон.

– Заявления также пошли лавиной после того, как они стали шведскими гражданами.

– Да, но это же было разумно, с точки зрения отца, я имею в виду, – сказал Юханссон. – Зачем лишний шум? Он, наверное, обещал ей и ребенку дополнительно небольшое содержание, если она будет держать язык за зубами.

«Что-то его опять повело не в ту сторону», – подумал Ярнебринг.

– Как все складывалось потом? – спросил Юханссон. – Родители Жасмин живы?

– Данных у меня нет. Хотя оба покинули Швецию. Отец перебрался в США в девяностом. Один, женщину, с которой он жил, когда его дочь убили, он оставил довольно скоро. По-видимому, за океаном ему по-настоящему улыбнулась удача. Вероятно, он столь же богат, как Скрудж Макдак.

Владеет большой фармацевтической фирмой. Американский гражданин уже давным-давно. Изменил свое имя, кстати, прежде чем уехал, стал Джозефом Саймоном. Саймоном – по отцу.

– А с матерью что?

– Она, наверное, чокнулась. Вернулась обратно в Иран в середине девяностых. Кроме того, вроде стала мусульманкой. С чадрой и всем таким.

– Приняла ислам, ты имеешь в виду, – сказал Юханссон.

– Да, – подтвердил Ярнебринг. – Начала бегать в покрывале. Или как это называется.

– Выглядит практично, – заметил Юханссон.

– Пожалуй, – согласился Ярнебринг. – Если ты женщина и надо жить в таком месте, подобное по большому счету необходимо.

«Один выжил, – подумал Юханссон. – Он взял себя в руки, избавился от всего худшего в себе и выжил с помощью своей ненависти. Одна, вероятно, погибла или, по крайней мере, сдалась той жизни, которую раньше вела», – подумал он.

– Я немного устал, – сказал он. – Ты не обидишься, если я возьму тайм-аут?

– Ни в коей мере, – заверил его Ярнебринг.

– И мы ведь увидимся завтра?

– Само собой. Можешь не сомневаться, в то же время и на том же месте.

Потом случилось нечто очень странное. Когда Ярнебринг наклонился над его кроватью, чтобы в мужской манере дружески похлопать по плечу, Юханссон выпрямил свою правую руку. Поднял ее над одеялом, где она лежала все время, и протянул вперед.

Ярнебринг сжал ее. Крепко, но одновременно осторожно, словно речь шла о маленьком ребенке.

– Жми сам, Ларс, – сказал он. – Дай мне почувствовать твою былую силу.

– В будущем непременно, – ответил Юханссон. – Эй, Ярнис, – позвал он, когда его лучший друг уже был у дверей. – Не забудь захватить мои штаны.

Потом он заснул. На спине, сложив руки на животе, как обычно спал, пока у него в башке не образовалась какая-то дрянь, всего лишь бонусом полученная из-за больного сердца.

Когда жена Пия пришла навестить Юханссона вечером, он уже спал глубоким сном.

Она опустилась на стул возле его кровати, сидела там, наверное, пару часов и смотрела на него. В виде исключения он не храпел. Лежал на здоровом левом боку, абсолютно тихо, неподвижно.

Пия осторожно погладила его по щеке и по правой руке. Ни малейшего шевеления, никаких перемен на лице. Она испытала сильное и необъяснимое беспокойство.

«Он спит, – подумала она. – Просто спит. Только бы не случилось ничего плохого».

Потом ушла домой.

Еще один день в новой жизни Ларса Мартина Юханссона. Начавшийся с того, что он установил два личных рекорда. Сначала более чем вдвое увеличил время, в течение которого сжимал красный резиновый мячик правой рукой. Затем без толики сомнения поднял ту же руку и коснулся ею правого плеча. Кроме того, ее постоянно кололо внушающим оптимизм образом.

– Я горжусь тобой, Ларс, – сказала его физиотерапевт. – Ты идешь вперед семимильными шагами.

– Куда там, – проворчал Ларс, ведь в душе он был скромным и стеснительным человеком. – Относительно семимильных шагов мне трудно сказать. Но прогресс и в самом деле присутствует.

Что же касается его доктора, Ульрики Стенхольм, у нее все шло не столь гладко. Она выглядела усталой, да, наверное, такой и была. В последние сутки ей приходилось дежурить вторым номером, сидеть дома в состоянии полной боевой готовности на случай, если понадобится ее помощь, и в результате удалось поспать не более четырех часов подряд.

В гуманитарном наследстве своего отца она успела продвинуться достаточно далеко. Хотя на самом деле все равно сделала мало, пыталась отсортировать из пакетов и коробок бумаги из 1989, 1988 и 1987 годов, о которых Юханссон говорил ей. Складывала их в особую кучу и в выходные собиралась заняться ими всерьез.

– На них свет клином не сошелся, – сказал Юханссон. – Эти бумаги никуда не убегут от нас.

– Спасибо, – сказала доктор Стенхольм. – Приятно, что у кого-то хватает терпения со мной.

«И юрист ты тоже никакой, – подумал Юханссон. – Я ведь уже объяснил тебе, как обстоит дело».

Потом он съел свой обед, точно такой, как обычно. И усилил его одним бананом, половиной пакета черешни и вафлями в шоколаде, которые поглотил тайком. Как раз когда он слизывал последние крошки с губ, появился Ярнебринг. Они получили кофе в палату, целый кофейник с теплым молоком, стоящим сбоку от него, а потом потратили довольно много времени, обсуждая свое общее дело.

– Что ты думаешь об этом, Ларс? – спросил Ярнебринг. – Об убийстве Жасмин.

– Начни ты, – предложил Юханссон. – Я послушаю, ты же сам принимал участие.