– Мертвые головы! – кричит Алурин. – Они выпустили мертвые головы! Назад, все назад!

Лёва подхватывает Нику и тащит ее в чулан. Еще один череп разрывается прямо перед ними. За спиной один за другим грохочут выстрелы.

– Вот вы как! – кричит Алурин. – Ну, ладно, посмотрим, кто кого!

Пульсирующая боль все сильнее. Нике кажется, что вся левая кисть превратилась в одну сплошную рану. Обернувшись, она видит: мертвые головы раскалываются в воздухе, разорванные серебряными пулями. Ард Алурин стоит, освещенный вспышками выстрелов, пугающий и прекрасный.

Теперь Ника замечает: мертвые головы вылетают из третьей комнаты, где окопались несколько ромерос, прячась за повеленными шкафами. Шаг за шагом Алурин приближается к ним.

– Что это такое? – шепотом спрашивает Гоша Майка.

– Мертвые головы, – отвечает тот, – черепа погибших в битвах, наполненные химически модифицированным гноем. Новая разработка, в прошлую войну таких еще не было. Оружие избирательного действия: поражает только живых. Хорошо, что они только сейчас их подвезли. Бросили бы сразу пару таких в чулан – и всем вам конец.

– Но Алурину они ведь не страшны? – спрашивает Ника.

– Ни капельки, – говорит Майк, – он же мертвый.

Выглядывая из-за поваленного сундука, Ника видит: майор Алурин достиг третьей комнаты. Яркие вспышки огня, грохот, утробный вой – и внезапная тишина.

– Идиоты, – говорит Алурин, – они что, не понимают, что меня этим не пронять?

Ника выходит из укрытия и, осторожно обходя желто-зеленые пятна, идет к нему. Ей кажется, что она сама пошатывается, словно зомби. На пороге третьей комнаты она хватается за косяк.

– У меня что-то с рукой, – шепчет она.

От боли кажется, что стены дома движутся, колышутся, дрожат. Алурин поворачивается к ней, медленно, словно движется в воде.

– Тебе надо к врачу, – доносится до нее голос, и вдруг что-то падает сверху, ярко-красное, как сгусток крови, Алурин снова начинает стрелять, и Ника видит: стены в самом деле шевелятся – с них один за другим падают какие-то крупные пауки, алые, пятипалые…

– Беги! – кричит Алурин. – Это тинги, беги!

Но Ника не может тронуться с места и только слышит, как бежит по коридору Лёва, зовет ее по имени, кричит: Сюда! Сюда! – а майор Алурин стоит в ореоле выстрелов, в обрамлении падающих горящих комков, непобедимый, неуязвимый.

Лёва хватает ее за плечи – и в этот момент обрушивается потолок, но там, наверху, вместо чердака и крыши, – голубое небо и яркое солнце, почти такое же яркое, как ослепительная вспышка в центре комнаты, как пламенеющий шар на том месте, где секунду назад стоял майор Ард Алурин.

– Неееет! – кричит Ника. – Неееееет!

Она делает еще два шага и падает.

Пламя гаснет – в горке обгоревшего тряпья сверкают два серебряных пистолета и россыпь нерасстрелянных патронов.

И больше ничего.

Милая Марина, я пишу тебе это письмо, хотя ты никогда не прочтешь его. Я пишу письмо, потому что все равно говорю только с тобой и думаю только о тебе. Когда мне холодно – я вспоминаю, как замерз, когда первый раз попал к вам. Когда жарко – вспоминаю тепло твоих губ, когда поцеловал тебя на прощанье. Когда мне грустно – мне теперь почти всегда грустно, – я вспоминаю, как ты грустила. Когда весело – вспоминаю, как ты смеялась. Я вспоминаю твой смех, я думаю, что никогда тебя больше не увижу, – и мне хочется плакать. Поэтому я редко смеюсь последнее время, редко и очень недолго.

Мне хочется плакать, но я не плачу. Не потому, что это якобы недостойно мужчины. Нет. Просто если я заплачу – я вспомню, как слезы текли по твоим щекам, когда ты стояла над горсткой пепла, что осталась от дяди Арда.

Я не хочу об этом вспоминать, Марина, не хочу. Пусть лучше у меня в памяти останутся только наши счастливые встречи.

Помнишь, я рассказывал тебе о нашем мире, о мертвом мире? Поверь мне, на самом деле в нем нет ничего интересного. Для меня во всяком случае. Особенно с тех пор, как я впервые тебя увидел.

Здесь нет ничего интересного – ведь здесь нет тебя. И никогда не будет.

Понимаешь, Марина, у нас ничего не меняется. Каждый день я иду в школу, в один и тот же класс. Одни и те же учителя, одни и те же одноклассники. И все они ведут себя так, словно верят: в школе можно чему-нибудь научиться. Можно перейти в другой класс. Можно вырасти, можно измениться.

Ты знаешь, Марина, это неправда. Мы изучаем мертвые технологии, узнаем все больше и больше бессмысленных, мертвых деталей. Горы мертвой информации громоздятся у нас в головах, горы мертвых знаний. Сколько бы мы ни узнавали нового – эти знания не меняют нас.

Мы навечно застряли в этом классе. Мы никогда не окончим школу, никогда не станем старше.

Здесь ничего не меняется, Марина. Разве только – погода. Иногда дождь, а иногда – солнце. Но снега почти не бывает. Учитель географии говорит, у нас мягкий климат.

Сегодня в нашем городе идет дождь. Я стою у окна и вижу, как неоновые огни реклам отражаются в лужах, как фары высвечивают одиноких промокших прохожих, как дождевая вода стекает по стеклам витрин.

Идет дождь, и во всем этом огромном мире нет тебя.

Здесь ничего не меняется, Марина. Ничего, кроме песен по ящику, кроме рекламных роликов, кроме одежды на манекенах, – ничего, кроме моды. Мы гонимся за модой, мы словно пытаемся убедить себя, что время все-таки существует, что завтрашний день хотя бы чем-то отличается от сегодняшнего.

Если бы мы знали, что когда-нибудь вырастем, мы бы не тратили время на эту ерунду.

Но мы не вырастаем. Нам вечно будет пятнадцать лет.

На два года больше, чем было тебе, когда мы встретились.

Здесь нет времени – и мне трудно представить, что оно есть хотя бы где-то.

Я пишу тебе письмо, которое ты никогда не прочтешь, и представляю ту девочку, которую видел последний раз: каштановая прядка, голубые глаза. Никакой косметики, никаких украшений. Такой я представляю тебя – а ты, должно быть, давно уже выросла, закончила школу, вышла замуж, родила детей… мальчика и девочку… может, даже назвала мальчика в мою честь, Майком. То есть Мишей. У вас ведь нет имени Майк.

А у нас нет имени Марина.

Есть Марианна, Мэри-Энн, Мария, Мэри… много имен, но Марины нет.

Марины нет.

Здесь нет тебя, понимаешь? И это – самое страшное.

Я бы хотел забыть о тебе. Я бы хотел влюбиться в обычную мертвую девушку, в какую-нибудь Машу или Соню, раз уж мне так нравятся живые имена. Я бы обжимался с ней на переменах, целовался взасос, тискался на школьных дискотеках… был бы как все.

Но так получилось, что я влюбился в живую девочку на два года младше меня. В девочку, которая даже не умеет целоваться. Которая, наверное, даже не понимает, что это такое – влюбиться. Которой, может быть, сейчас уже больше лет, чем мне, больше лет, чем моему отцу.

Я пишу это письмо, а ты, быть может, сморщенной старушкой лежишь в кровати, не в силах подняться без посторонней помощи, – и во всем огромном мире живых нет ни одного человека, который помнил бы тебя такой, как помню я: маленькой девочкой, еще не сознающей своей красоты.

Когда мы прощались, я сказал, что мертвым нельзя любить живых – потому что у мертвых нет времени. Ты вырастешь, сказал я, а вот я навсегда останусь пятнадцатилетним.

И это значит – мы никогда больше не увидимся. Даже когда ты уйдешь, когда пересечешь Границу – ты будешь совсем другой, ты все забудешь, не узнаешь меня, и, наверно, я не узнаю тебя.

Здесь нет времени, я не могу представить, как время делает из девочки – девушку, потом – женщину, а потом – старуху.

Я не могу представить тебя иной, чем видел в тот, последний, раз. Для меня ты всегда останешься семиклассницей, юной и прекрасной. И я прошу тебя: не спеши. Проживи свою жизнь до конца, до глубокой старости. Выйди замуж, роди детей, дождись внуков. Может быть, кто-нибудь из них будет похож на тебя. Может быть, когда там, у вас, пройдет много лет, твоя внучка, пиная ногой красные листья, пойдет в седьмой класс теми же улицами, какими когда-то ходила ты. Дай бог, чтобы она была похожа на тебя.