С таким образом жизни пришлось мне опять начать считать деньги, а я уж отвык от этого. За квартиру платил я семьдесят пять фунтов да плюс еще двадцать пять за воду, свет и беспроводную сеть. Итого сотка. На пиво я тратил два фунта, пять на бутылку водки, закуска – три, и завтрак утром пять, итого пятнадцать в день, и четыреста пятьдесят в месяц. Уже пятьсот пятьдесят. Пятьдесят фунтов получались даже лишними, но скопить их не представлялось возможным, так как они куда-то бесследно исчезали. В ближайшем банке я открыл сейф, куда запрятал те пять штук. Открывать счет боялся, Институт мог в любой момент хлопнуть мои счета.

Не знаю почему не устроился я на работу. У меня не было никакого образования, и я нигде и никогда не работал. Кем бы я мог пойти? Я никогда не представлял себя кем-то. Какие профессии вообще существовали на бирже труда? Ремонтник механизмов? Выгуливатель пони? Выкладыватель кофе и документов на стол начальника в начале рабочего дня? Уборщик гандонов и накладных ногтей после проведения гей-парада? Ну, допустим. И получать за это девятьсот фунтов. Из них двести забирали бы на налоги, и на руки выходило бы семьсот. А я за просто так получал шестьсот. Смысл?

Я размокал. Я ждал. Я готовился...

Свободный Канал я помнил смутно. Несколько раз ночью я натыкался на их передачи. Всего одна нарочито дешевая студия. На каких-то коробках сидят нечесаные морды и ядовито умничают на всякие темы. Они позиционировали себя как «единственный независимый канал», который ни от кого не зависит и существует исключительно на пожертвования зрителей. И им верили. Хотя даже такой пенёк, как я, и то понимал, что на Вангландском телевидении ни одна жаба не квакнет без высочайшего дозволения Института Мировой Демократии.

Когда они позвонили мне, я почему-то напрягся, предчувствуя беду. Молодой голос сообщил, что меня приглашают на передачу Откровенное Мнение. Я сказал, что подумаю. Они сказали, что перезвонят.

Я задумался. Мне казалась, что после того случая на телевидение мне путь заказан, или все же Институт на меня имел какие-то планы? Ту передачу, где я оскандалился, в эфир так и не пустили.

Хотя этот канал был крохотным, с ничтожным рейтингом, но все же.

Я решил позвонить в Институт.

Да, ответили в Институте, это все реально, предложение в силе.

Нет, стипендию Вышковера-Логовенко мне не вернут.

Нет, и квартиру на Весенней тоже.

А вот двести пятьдесят фунтиков за сорок минут беседы – это вполне реально.

Мне повезло, мне дают второй шанс. А Институт редко кому дает второй шанс, намекнули мне.

Ну я и согласился. Все лучше, чем тухнуть дома. Я все надеялся, что если буду выходить в свет, то все же встречу необходимых мне людей.

В студии кроме меня было еще двое. Ведущая – девушка неформалка, с черными ногтями, губами и глазами. В черной мантии с капюшоном, узких джинсах и ботинках на толстой подошве. Второй приглашенный был парень. Среднего роста, моего возраста. Темноволосый, с умными карими глазами. Тонкие черты лица, тонкие губы. Что-то было в нем такое, что заставляло всматриваться, чтоб разглядеть его лучше. Я с удовольствием наблюдал за ним, за движением его губ, за улыбающимися глазами, и почувствовал, что он мне понравится.

- Вот эта тема врожденной ненависти Мидландцев, честно сказать, она мне не понятна, – начала ведущая, и по тембру голоса я понял, что это парень. Присмотревшись, заметил и кадык.

- Она тебе и не должна быть понятна, – отпив из бумажного стаканчика, проговорил гость. – Ты не понимаешь ее, потому что ты живешь на другой планете. Мидландцы устроены так, что им всегда необходим враг. Когда нет внешнего врага, они находят внутреннего. Они борются, они постоянно со всем борются: с собой, с другими, ближними, дальними. Вся их жизнь – это борьба. Вот сейчас мы у них враги. И тут... это не просто ненависть. Там целая адская ядовитейшая смесь. Это ненависть и страх, презрение и восхищение. Они понимают, что мы лучше их, счастливее их. Они в этом никогда не признаются, но чувствуют это – и это их бесит, просто разрывает изнутри. Они пользуются нашими идеями, нашими гаджетами, они пытаются скопировать нашу эстраду и кинематограф, пытаются подражать нам в литературе – и все равно называют нас кончеными, а себя великими. Если мы такие прогнившие, то почему же вы так много времени и сил уделяете на борьбу с нами? Но они не могут... не могут существовать как самодостаточная нация. Каждая нация базируется на любви к родине, и только они строят свое общество на ненависти к соседу. И вот поэтому они и не принимают наш образ жизни, нашу свободу, законы, правила. Они понимают, что если у них не будет этой ненависти, они просто растворятся и перестанут существовать как нация.

- И ты думаешь – у них поэтому такое отношение к гомосексуалам?

- Да! Конечно! Я вообще уверен, что нормальный человек не будет столько времени уделять этому вопросу. Мое мнение... мое убеждение... что геев ненавидят только латентные геи, те люди, что чувствуют в себе эти наклонности и боятся их, не могут признаться в этом даже самому себе. Подсознательно они чувствуют интерес к этому, но они воспитаны в этом тюремном обществе, в котором такие отношения являются страшным табу, вот почему они так бесятся и раздражаются, когда сталкиваются с этим вопросом.

- И они тупо не хотят примериться с собой и готовы вот так вот мучить себя?

- Да. Я же говорю – борьба. Борьба с собой, своими чувствами, мыслями, борьба со всеми и ненависть ко всем!

- И что... что ты предлагаешь?

- А что тут можно предложить? Нация, которая проповедует только ненависть, не должна существовать.

- Даже так?!

- Да. Ничего другого я не вижу. Их нужно взять под внешнее управление как можно скорее. Это поколение уже потеряно, но вот дети вполне могут вырасти в нормальных людей.

И вот в таком вот ключе беседа неспешно текла дальше. Иногда меня о чем-то спрашивали, и я что-то мычал в ответ. Я бы мог многое сказать по этому поводу, но ярость душила меня, взрывалась в сердце, разрывая его на клочки раз за разом, и все мои духовные и телесные силы уходили на то, чтобы держать себя в рамках приличия.

Не знаю, как я выдержал до конца, но когда выходил прочь из студии, меня все еще потряхивало в холодной ярости.

В вестибюле телецентра я остановился проверить баланс на карте. Да, двести пятьдесят фунтов уже были там. Я уже хотел уходить, как вдруг увидел этого тонкогубого брюнета, который шел прямо на меня. Судорога прошла по моей правой руке, так мне хотелось ему вмазать, но страшным усилием воли я загасил этот порыв.

Он снял деньги с банкомата, подошел ко мне и протянул руку, а я вдруг плюнул ему в лицо. Это произошло самопроизвольно, я ничего не мог с собой поделать. Однако брюнет достал платок, вытер лицо и улыбнулся:

- Спасибо! – рот его был полон ровных мелких зубов.

Я пристально посмотрел на него. На миг мне показалось, что у меня поехала крыша и я уже начал видеть галлюцинации. Но, к сожалению или к счастью, я был пока здоров. Не похоже было, чтобы и он был под веществами.

- Че ты на меня так смотришь? – улыбнулся он, и глаза его блеснули из-под черных бровей. – Я реально хочу поблагодарить тебя! Ты слушал меня целый час, и в твоем сердце от моих слов набухла реальная ярость, такая злоба, что ты захотел ударить меня – и только не говори, что нет, я по глазам видел. А раз мои слова вызывают у зрителей такую реакцию, значит, я свою работу делаю отлично!

Я молчал. Мне хотелось побыстрее уйти.

- Не веришь? Ну вот, смотри! – и он полез в кармашек джинсов и достал перстень клана Ледяной кот. Настоящий, золотой, с голубым профилем оскалившегося кота. Я замер. – Я тоже из клана. Такой же непутевый, как и ты! Покажи свой.

Я поднял четырехпалую кисть.

- Твою мать! Так это правда! Прости. Я думал – это приврали по телеку! – он сочувственно цокнул языком. – Ну тогда тем более пошли! Пошли, я тебя угощаю. Ежели на чужбине встретились два Кота, то разве ж один не преподнесет другому добрую чарку вина?