И группка ребятишек растворилась среди столов и гостей.

- Дети! – усмехнулся я и махом проглотил стопку коньяку. Положил дольку лимона с сахаром на язык и долго сосал ее.

- Господин, отцы за последние тридцать минут уже пять раз интересовались где вы.

Седой появился как всегда бесшумно. С апельсинового дерева на белоснежную скатерть опустился зеленый листик. Я поднес его к носу и втянул аромат.

- Выпей, – я небрежно наполнил доверху две стопки. Несколько капель упали на скатерть.

- Господин, я на службе не употребляю.

- Да ладно тебе, зануда. Сегодня день рождения единственного наследника.

Он снял темные очки, помассировал брови и принял стопку:

- За клан! Да будет он сильным и крепким!

- И вам того же.

Когда он не спеша проглотил стопку, я протянул ему листик. Он занюхал им и сжал его в кулаке.

- Те отцы, что меня потеряли, из какого они клуба?

- Из политического.

- Тебе повезло!

- Господин? – он учтиво наклонил голову.

- Потому что если бы они были из финансового клуба, тебе пришлось бы меня убить, потом закопать, а потом откапывать и приводить в чувства.

Он усмехнулся.

- Сколько их там?

- Трое.

- Ну если трое, то и стопки нужно выпить три.

Я проглотил третью, взял дольку яблока и... плавно поплыл меж столами.

Праздник гремел вовсю. Штандарты с оскалившимися кошачьими головами сонно двигались в жарком небе. Белоснежные шатры и навесы слепили глаза, и по пьяни мне казалось, что я попал на небо и иду средь облаков. Дети бегали и кричали на все голоса. Обезумевшие от счастья собаки гавкали. Почтенные дородные дамы сидели в тени и обмахивались красивыми веерами. Оркестр – скрипки, аккордеоны, дудки и барабаны – выдавал залихватские народные мелодии, от которых ноги сами начинали выделывать лихие кренделя.

Их было трое. Они сидели во главе стола и беседовали. Стол был пуст. Дети наелись сладкого и разбежались. Взрослые разошлись, чтобы не мешать отцам, и вот они уже несколько часов сидели неподвижно, совсем одни в своем «политическом клубе».

Евгений Львович был огромным, грузным, с квадратными плечами и мясистым квадратным лицом. Волос, светло-русых вперемешку с седыми, было еще много на голове его, а вот аккуратная борода уже вся поседела. Под тонкими очками скрывались умные беспощадные глаза, с физически давящим взглядом. Голос его, раскатистый и рявкающий, я услышал еще на подходе. Говорил он всегда монументально, словно впечатывал, и очень медленно. Я всегда чувствовал соблазн побыстрее закончить за него фразу и уже начать отвечать. Обычно, набычившись и пронзая глазами (так я и не определился, какого цвета они были), он швырялся такими словами:

- Закрой. Свой. Рот. Сейчас. Буду. Говорить. Я!

И каждое слово он швырял, как булыжник в грязь. Он был ответственен за средства массовой информации клана и являлся одним из самых богатых и влиятельных отцов, и еще славился знатоком межклановых отношений. Мог без бумажки выдать информацию на любого чистокровного члена любого клана.

Сейчас он умял бифштекс с кровью, запил его бутылкой коллекционного коньяка и был добр. И интонация его голоса как бы говорила:

- Дураки-то вы все дураки, но я так хорошо отобедал, что мне лень доказывать вам, какие вы дураки, и потому живите, ладно уж, разрешаю, не трону, не бойтесь!

Отправляя в рот последний кусочек мяса и приподняв брови, он говорил в тарелку:

- Ибо народ – это стадо! И ваш народ любит то, что ему сказали любить, и ненавидит того – кого ему указали ненавидеть. Это – и ежу ясно.

- Ну что уж вы так-то! Что уж вы прям так-то? – спрашивал его Вячеслав Андреевич.

Это был тоже отец семейства, человек известный и умный, уважаемый. Не такой монументальный, как Евгений Львович, но тоже не узкий. Кругленький, щекастенький, отъевшийся за последние несколько лет. У него тоже было много волос, и все снежно-седые. Вообще среди мужчин клана Ледяной Кот все были на редкость волосаты. Но бороды он не носил, только седую острую короткую бородку и усики. У него был тихий, мурлыкающий голос, и умные, все понимающие – и от того скучающие заплывшие глазки. Он занимался финансами, переводил нал в безнал, а тот опять в нал, а потом с процентами в валюту, а потом в бумаги, а потом... Короче, я в эти мудреные схемы и не сувался. От всей этой волатильности, каптильности и стагнации у меня тут же начинали ныть зубы.

- Я, Слава, уже стар, – укладывая волосатые кулачищи на стол, терпеливо объяснял Евгений Львович. – Я очень стар, и я давно уже заслужил право говорить правду. И я еще раз! (рявкнул он, глядя на свои кулаки) Повторяю! Что народу – плевать! Плевать, кто у власти, и какая в стране система! Для него главное, чтоб холодильник был полон, и чтоб стабильность была! И эти лицемеры вангландские, все зубоскалят аки шакалы, называя нашу стабильность – застоем. Но без стабильности ничего быть не может! Ни-че-го!

- Это политика все. Война. Что им сверху спустили, то они и говорят, – мурлыкал себе под нос Вячеслав Андреевич.

- Да такие же иди-оты им и пишут эти конспекты! Эти заявления критики не держат, это же и ежу ясно. А про Государя я вам скажу... – он вздохнул воздуху, поднял брови и замер. – И про монархию. Да плевать они хотели на эту монархию. Обычному человечешке есть ли дело до того, в каком строе он живет? Ну была бы тут парламентская республика или диктатура, или коммуна! Да плевать он хотел на это! Главное, чтоб работа была, зарплата и уверенность в завтрашнем дне! О! Легок на помине! – тут же отреагировал он, увидев меня. – Дима, ну почему ты нас не любишь?

Я поздоровался со всей троицей и сел.

- Как же я не люблю? Я... мне очень интересно послушать!

- Да не любишь, знаем, – набирая воздух в легкие и расправляя спину, объявил Евгений Львович, – да и прав ты, Дима, не за что нас любить. Мы и сами себе надоели! Ну! Как любил говорить мой отец: Под лежачий камень коньяк не течет! Поэтому вы уж, молодой человек, возьмите на себя труд, плесните нам всем по рюмашке. Давно уж мы не пили за нашего прекрасного наследника!

Я тут же встал и наполнил четыре рюмки. Одну протянул Александру Александровичу, третьему «члену клуба». Это был гигантский, но очень тихий, почти бесшумный дед. Он сидел чуть в сторонке, в пиджаке легкомысленного голубого цвета, положив на колени свое брюхо анекдотических размеров.

Лицо его с вторым подбородком было идеально гладко выбрито, и печальные глаза как бы говорили: «Что уж теперь? Что уж поделаешь? Ничего не поделаешь!»

Когда я протянул ему стопку, он потирал правой рукой правое бедро и покачивался словно бы в такт беззвучной молитвы. Увидев стопку, он как-то по-женски вздрогнул, второй подбородок его колыхнулся, и он сказал:

- Ох, спасибо!

- А мой отец любил говорить так: «Век живи, век учись и дураком помрешь!» – улыбнулся Вячеслав Андреич.

- А тебе запомнилось какое-нибудь выражение отца? – спросил меня Евгений Львович.

- Ну... – пожевав губами, начал я. – Помню, как-то раз он наклонился ко мне, дыхнул перегаром и произнес, глядя в глаза: «Ну-ка, мелкий, подай-ка мне вон ту бутылку!»

Евгений Львович смеялся так: «О-хо-хо-хо!»

А Вечаслав Андреевич, не открывая рта, смеялся в свои седые усики таким образом: «Хм-хм-хм-хм!»

А печальный взгляд Александра Александровича словно бы говорил: «Ну что же... все проходит, и это пройдет...»

Тут же промелькнула золотая молния – и она бы пронеслась мимо, если бы пухлые руки Евгения Львовича не поймали ее.

- Ты ж так убьешься, родной! – пойманный Николенька тяжело дышал, смотрел диковатым взглядом, и щеки его горели пунцовым огнем. – Ты ежели себя не жалеешь, ты хоть нас пожалей! Как же мы без наследника-то?

Николенька, поглядывая на меня, восстановил дыхание, спокойным шагом отошел на безопасное расстояние и опять куда-то рванул.

- Господин... – седой наклонился к моему уху, – только что прибыла машина с государевой охраной, они говорят, что Государь прибудет лично с минуты на минуту.