Он зашел в свою комнату, закрыл дверь, и рухнул на кровать.

====== Глава 2 ======

До бабулиного дома ехали почему-то на трамвае. Железная коробка тряслась мучительно медленно, дребезжала, иногда и вовсе останавливалась, словно уснув.

Савва сидел в наушниках, смотрел в окно. Мать пыталась общаться с ним, вынимала наушники из ушей, но он просто-напросто не знал, что ей сказать. Она обижалась, а потом все же отстала.

Бабушкина пятиэтажка выглядела старой, серой и притихшей. От дороги её отделяли, будто прятали, высокие могучие, буйно разросшиеся тополя. Во дворе, почти сразу за лавочками, начинался подъем, увенчанный кирпичной цитаделью гаражного кооператива с вентиляционными окошечками, как бойницами. По правую руку тянулся глухой бетонный забор старого завода. По левую руку, опять забор, но уже красивый, модный, принадлежащий дорогой новой гостинице. Говорили, что здесь и раньше, до революции, тоже стояла гостиница, и в ней, по пути на каторгу, останавливался сам Ленин. В ней он проигрался в карты одному поручику, после чего люто их всех возненавидел, и когда взял власть, подписывал белогвардейским офицерам расстрельные приговоры пачками.

Но несмотря на непрезентабельный вид дома, в паре трамвайных остановок от него находилась станция метро, и квартира, даже крошечная, и с крайне уродской планировкой, стоила дорого.

Как только Савва переступил порог, его тут же облепил липкий, густой сумрак. Квартира даже в солнечный день выглядела темной и неприглядной.

Входящий сразу упирался в дверь в ванную. Из крошечного коридорчика открывался вид на маленькую комнатушку. По правую руку, вдоль стены кровать. У центральной стены сервант со статуэтками и книгами. Напротив — продавленный диван. Рядом стол, и старый, черный, пузатый, не убиваемый японский телек. Кухонька крохотная. С идиотским, ужасным, железным ящиком на форточке, и не менее идиотским окошечком в ванную комнату.

Все здесь было пропитано липкой затхлой старостью, болезнями, лекарствами, охами, и частыми приездами скорой.

Бабушка… Бабушка всегда ненавидела Саввину мать, и та с удовольствием отвечала ей взаимностью. А вот Савву она обожала. Поэтому он всегда приходил к ней один. Как-никак единственный внук. На него она и переписала эту квартиру.

Он бывал у нее раз в неделю, хотя даже это было для него мучительно. Отец умер уж лет восемь назад, но бабушке не рассказали: у неё было слабое сердце, известие о смерти сына убило бы её. И каждый раз, когда она расспрашивала Савву об отце, каждый раз, когда ему приходилось врать, у него изнывала душа.

Тяжко ему было смотреть на бабулю, и он ненавидел себя за это. Старая, дряхлая, голова у нее тряслась так, что она почти не могла говорить. Но всегда радовалась его приходам, и улыбалась ему. А последние посещения были и вовсе невыносимы. Ей стал видеться отец, и она разговаривала с ним. И это было жутко. Савва так и не определился, то ли это был старческий маразм, то ли она действительно видела призрака.

Особенно в память врезался недавний случай. Он сидел с ней на диване, стараясь не смотреть на ее трясущеюся голову, и она вдруг сказала:

— Витенька ко мне утром приходил. Светлый такой, весь светится! Говорит, мне так хорошо, мама, так хорошо, пойдем со мной, а?

Это так подействовало на Савву, что он целые сутки потом провёл в молчании: просто не мог произнести ни единого слова.

А сейчас мать обшаривала квартиру словно бывалый оперативник на обыске.

Савва стоял у окна, прислонившись челкой к стеклу.

— Я буду здесь жить… — заявил он тихо.

— Живи! — выпрямившись, выдохнула мать. — Живи, пока. Я, как денег накоплю, забабахаем тут евроремонт, и будем ее сдавать, а пока живи!

Савва испытал смешанное чувство облегчения и радости. С одной стороны — свобода! С другой стороны — ночевать на этих липких простынях, на которых вчера утром нашли покойницу…

Тут в комнате появилась женщина. Высокая серая чахлая старая дева, без возраста, с жирными волосами собранными в пучок. Он знал ее — соседка. Она жила в соседней квартире, и ухаживала за бабулей.

— Утром, я зашла утром, как обычно, у меня есть ключи, кстати, вот, заберите… Теперь уж не нужно… А она мертвая лежит. Мертвая…

Савве показалось, что губы при разговоре, ее серые бескровные губы, совсем не двигаются. И от осознания того, что его бабуля, эта старая, дряхлая, выжившая из ума старуха, была соседке единственным другом, единственной близкой душой, а вот сейчас и она умерла, от осознания этой тупой безысходности, ему стало не по себе.

Он как-то конфузливо прокашлялся, и пошел вон из квартиры, чтобы глотнуть живого (живого!) весеннего воздуха, но входная дверь вдруг сама открылась ему на встречу, и из темного томно-прохладного подъезда в тесный коридор зашел парень.

Высокий, Савва сам не жаловался на рост, но он оказался еще выше, стройный, поджарый. Густые волнистые черные волосы зачесаны назад. Нос чуть кривоват, и сразу видно, что сломан. Открытый светлый умный лоб, четкий волевой подбородок, покрытый щетиной. Полные красивые и какие-то наглые губы. Серые глаза.

Савва рассматривал его внимательно сверху вниз: широкие плечи скрывала короткая кожаная куртка, под ней темная футболка, джинсы с крупной бляхой на ремне, настоящие, дорогие кроссовки. Чем-то, то ли своим обликом, то ли манерой двигаться парень напомнил того мачо из порно-фильма, что они смотрели с Катей.

Схожесть внезапно вызвала у Саввы жуткое смущение, смешанное с постыдным возбуждением, будто он знал что-то теперь про незнакомца, какую-то маленькую тайну. И когда заметил на его шее край татуировки — то ли языки пламени, то ли змеи, или… что-то такое поднималось слева от ворота футболки и тянулось через всю шею к уху, это показалось Савве таким дерзким, таким восхитительным, что в нем зажглось безумное желание снять с парня куртку, футболку, оголить его крепкий торс и хорошенько осмотреть татуировку.

От сильного резкого желания, внезапно охватившего его, Савва покраснел, а когда понял, что покраснел, то покраснел еще больше.

— Здравствуйте, я от Елены Николаевны, это же шестнадцатая квартира?

«И голос приятный», — жарко прошептала мысль, и Савва заполыхал совсем уж бесстыжим румянцем.

Но хуже всего было то, что наглые, именно наглые, красивые серые глаза незнакомца все поняли. Все-превсе! И про татуировку, и про раздеть, и про… наверное, даже про то, что у Саввы встал на тот ролик, где такой же брутальный самец прогибал под себя тонкокостного парня в чулках и корсете.

Савва молча тыкнулся вправо, потом, как дурак, влево, и, наконец, просочившись сквозь классный парфюм, сквозь кожанку и сквозь татуху, что так и хлестала по глазам, он вылетел на площадку. Проклятая тяжеленная дверь никак не хотела выпускать его на улицу, но он победил её и дрожащими губами вдохнул солнечный свежий молодой день.

«Интересно, а пресс у него кубиками? А грудь волосатая? Господи! Да что со мной?! О чем я думаю?!! С ума я уж сошел, что ли?!!»

— Да, да, горе… конечно горе…

Савва поднял голову — незнакомец стоял у него над головой на балконе, и мать рядом. Он дал ей прикурить, галантный кавалер, от настоящей Zippo, и вновь беспощадно пробил Савву взглядом до самой души, до самого… чего-то…

И Савва все смотрел на него, и что-то кричало в нем, чтобы он отвернулся, но он совсем забыл, разучился отворачиваться, а незнакомец, подлец, только наслаждался тем эффектом, что производил на Савву.

— Подождите! Подождите! — заструился голос матери. — Я так и не поняла, откуда вы?

От этого сладкого, заигрывающего голоска Савве стало тошно.

— От Елены Николаевны, я у нее гараж снимаю, у меня своя СТО небольшая. Что такое СТО? Машины я чиню. И короче говоря, она попросила меня помочь, я же на машине. А она сказала, что народу много, и машин не хватает, а на лоховозе не охота.

— Понятно…

Свежий солнечный день совсем не подходил для похорон. Бабуля в гробу лежала маленькая, высохшая, с уставшим и умиротворенным лицом, как у человека, выполнившего, наконец, трудную и важную работу.