Можно было пообещать, сказать, что не собирается Баки никому отдавать, что тот не вещь, не часть чертовой лампы, что он будет свободен, но слова умирали внутри, потому что Стив чувствовал — Баки не раз и не два говорили, что все будет хорошо, и обманывали. Слова здесь были бессильны. Может, тут и дела не сразу помогут, но он попытается. Он будет пытаться каждый день, потому что Баки стоил всего, любых усилий.

На теле Баки не было ни единого волоска. Когда шелк его шаровар соскользнул на пол, Стив почти ослеп: тело Баки мягко светилось в полумраке спальни, будто покрытое золотой пыльцой. Золото наручей отливало красным, каждый рубин, вплавленный в них, горел и дрожал, как капля крови.

— Что это? — Стив обхватил запястья стоящего перед ним Баки и провел ладонями по теплому металлу до локтя.

— Рабские браслеты, — ответил Баки. — И наручи. Разновидность оружия. Как щит.

Обнаженный Баки смотрел на него сверху вниз, будто пытаясь угадать ход мыслей, и вдруг скользнул на пол, на колени, и прижался щекой к ладони, прикрывая глаза.

— Мне никогда не было так хорошо, как сейчас, — тихо сказал он. — Даже когда Тхаи дала мне свободу на целый век. Я тогда бродил по джунглям с лампой в руках, подолгу оставался в горных храмах, рассматривая фрески и барельефы, но всегда возвращался к Тхаи. Хозяин — это не только тот, у кого в руках лампа, Стив. Это тот, к кому ты привязан прочной цепью, идущей от сердца к сердцу. Как пуповина. Я всегда знаю, что у хозяина болит, когда он сердится и чего хочет. Это как любовь, только наоборот, вывернутая наизнанку. Ненавидишь человека, знаешь всю ту мерзость, что кипит у него внутри, и получаешь ту же ненависть, то же презрение в ответ. С тобой иначе. Всевышний, насколько же с тобой все по-другому. Я не твой и, может, никогда им не стану, но точно так же сердцем чувствую тебя, твои доброту и свет. Ты чудо, Стив. Я так рад, что Брок тоже знает об этом. Что он выбрал именно тебя. Нельзя так говорить, особенно с учетом того, к чему он принудил тебя, но…

— Ч-ш-ш, Бак. Меня очень тяжело принудить.

— Но он смог. Из-за меня.

— Мне хорошо с Броком. Он горячий и очень живой, мне в последние годы очень не хватало ощущения того, что я жив. Я ему не доверяю, с ним невыносимо тяжело говорить, но в некоторых вопросах он откровенный и честный. И тоже рад тому, как все сложилось.

Стив потянул Баки к себе на колени, близко-близко, и со стоном коснулся нежной гладкой кожи. Тяжелое золото руки, наручей и украшений было теплым и гладким, и он медленно обводил каждый камень, каждое крупное звено и лепестки оправы, целуя Баки.

Тот был тяжелым и теплым, податливо-расслабленным, льнущим к рукам.

Стив целовал его шею, млея от нежности, от желания согреть, убедить, что защитит.

— Не говори ничего, — попросил Баки. — Не говори. Я знаю, ты хочешь, но если вдруг потом ты не сможешь выполнить обещания, будет больно вдвойне. Нам обоим. Просто люби меня. Люби меня, Стив.

Стив накрыл его собой, с восторгом ощущая ответное желание, жар кожи, становившийся ярче мягкий сандаловый запах его волос.

— Ты такой красивый, Баки, — все-таки сказал он. — Нет никого прекраснее тебя.

Баки коротким плавным движением перевернул их, оказываясь сверху, и его волосы скользнули по плечам, падая по обе стороны лица, отрезая от остального мира.

— Ты как Солнце, Стив. Внутри, тут, — он приложил ладонь к груди, — мне почти больно от твоего света. И вместе с тем впервые за много лет тепло. Я сделаю тебе хорошо. Я сумею.

Стив хотел ответить, но Баки потерся о него всем телом, одновременно накрывая губами сосок, и слова превратились в стон. Ласки Баки были легкими, замешанными на нежности. Он покрывал поцелуями его грудь, тихо шепча что-то по-арабски, пальцами повторял узоры, вычерчиваемые языком на животе и ниже.

Стива выгнуло, когда горячие губы трепетно, будто с опаской, коснулись его члена. Баки со стоном накрыл губами головку, быстро обводя ее языком, посасывая, скользя губами все ниже и возвращаясь к уздечке. Когда гладкий горячий язык провел влажную дорожку от мошонки до самого верха, Стив запустил руки в тяжелые волосы Баки, стараясь не подаваться навстречу, ни к чему его не принуждать, но выходило через раз.

— Господи, господи, Бак.

— Тебе хорошо? — тихо спросил тот, обжигая дыханием чувствительную кожу, и Стив потянул его к себе, нашел губы и поцеловал по-настоящему: глубоко и жадно. — Хочешь? Хочешь меня? — между поцелуями спрашивал Баки, и его глаза мерцали в темноте, как камни в тяжелом ожерелье, будто приклеенном к его груди.

И Стив тихо отвечал:

— Да, да…

Баки ласкал его, то проводя от плеч к соскам горячими пальцами, слегка сжимая их, так, что и без того болезненно напряженный член дергался, пачкая живот, и Баки, склонившись, слизывал прозрачные капли смазки, ныряя горячим языком в пупок, снова касаясь его кончиком головки, щекоча уздечку; то накрывая его губы своими и соединяя их члены в крепкой ладони, лаская так правильно и нежно, что Стив захлебывался в ощущениях, будто впервые был в постели с кем-то, отдавался чужим рукам.

Может, дело было как раз в том, что Баки не ощущался чужим, вообще не воспринимался другим человеком, он будто был частью Стива, его самой светлой, самой хорошей частью, отчего-то оказавшейся отдельно. И теперь он страстно хотел получить ее назад, правильно соединиться, срастись с ней. Стать целым.

— Ты мой, — в губы ему сказал Баки, упираясь ладонями по обе стороны головы, занавешивая густыми темными волосами остальной мир. — Завтра все будет иначе, но сейчас ты — мой.

— Твой, — ответил Стив, и Баки накрыл его собой, непостижимо горячо, правильно впуская в себя, сплетаясь с ним в разделяемом на двоих желании, и Стиву на мгновение показалось, что он видит темный бархат бесконечного неба над собой, чувствует хранящий жар долгого дня песок под лопатками, едва прикрытый тонким шелком покрывала, и что все это уже было когда-то — он и его Баки, вместе.

Баки двигался на нем, плавно вращая бедрами, целуя в шею, вторя стонам, и вдруг выгнулся, оседлав его, прекрасный, сильный, и Стив с благоговением провел ладонями от твердого живота до плеч, обхватил крепкую шею, любуясь.

Каждая мышца на теле Баки проступила под тонкой кожей, он все быстрее обрушивался сверху, как горный водопад: сильный, быстрый, лаская себя и Стива, скользя кончиками волос по мошонке и бедрам, доводя до края так быстро и неумолимо, что Стив сжал его ягодицы, крепкие, гладкие и задвигался навстречу, теряя себя в этом во всем и находя что-то большее.

Он больше не был один. Он больше не хотел быть один. Он бы больше не смог.

Когда Баки со стоном излился, отчаянно, жадно сжимая его в себе, стискивая бока коленями, мир Стива исчез. Привычный мир со всеми проблемами, людьми и условностями растворился в чувстве к Баки и выстроился заново вокруг него.

Они больше не говорили ни о чем. Просто сплетались друг с другом, неотвратимо, молча, насмерть. Стив не слышал, как открылась дверь, он двигался в Баки, ловя губами его сладкие, тихие стоны, когда сквозь туман удовольствия почувствовал, как обожгло лопатки.

Брок стоял в дверном проеме, будто сотканный из предрассветных теней, и смотрел прямо на них. Стив не видел его лица, но чувствовал всем собой его горечь. Мрачное удовлетворение от несбывшихся надежд, как подтверждение того, что глупым чувствам не место между ними. Баки потянулся, оплетая ногами, и Стив склонился над ним, а когда оглянулся снова, на пороге уже никого не было.

***

Баки светился. Глазами, едва заметной улыбкой, плавной томностью движений он будто говорил Стиву: я твой, я тебя люблю. Я помню, как хорошо нам было ночью, я хочу еще.

Они целовались над пышущей жаром туркой с кофе, Баки плавно двигал ее, то зарывая крутыми боками в песок, то оставляя только донышко, и Стив не мог перестать любоваться им. Убрать руки, не целовать, не касаться.

— Кхм, — напомнил о себе Брок, и Баки тут же потух, сжался под руками, превращаясь из яркой звезды, только что жегшей ладони, в холодный, выстуженный космосом камень.