И она действительно договаривается. Мне привозят инвалидное кресло. В первое мгновение меня затапливает волной такого жгучего, болезненного стыда, что слезы на глаза наворачиваются.

«Во что же я превращаюсь!» — бьется в голове отчаянная мысль.

Но Анна Аркадьевна садится в него сама, проезжается по палате под неодобрительным взглядом медсестры. А потом и вовсе подмигивает мне — совсем по-ребячески. И почему она раньше мне не нравилась? Сейчас я бы многое отдал, чтобы вернуть то время, которое потратил, дуясь на нее и на весь мир заодно, будто ребенок.

Мне все еще неловко, но я все же сажусь в кресло. Мог бы и дойти… наверное. Мы останавливаемся возле скамейки, которая уютно расположилась на заднем дворе больницы. Ее не красили, наверное, лет десять. Краска отшелушилась почти полностью, обнажая источенное жуками нутро. Но Анна Аркадьевна спокойно садится, откинувшись на спинку, задирает голову к солнцу, прикрывает глаза.

— Красота! — мечтательно вздыхает она. — Как же все-таки хорошо хотя бы на часок выбраться на свежий воздух. Спасибо тебе за это, Кирилл.

— Не за что, — смущенно бормочу я себе под нос. Она же сама предложила, за что меня-то благодарить?

Мы долго сидим в тишине. Она не пытается диагностировать мое психологическое состояние, не «лечит» меня. Она просто сидит рядом — расслабленная, спокойная.

— Это мама попросила вас прийти? — спустя какое-то время спрашиваю я. Анна Аркадьевна скашивает на меня глаза, щурится и отрицательно качает головой.

— Она сообщила мне, что ты в больнице. Но прийти мне захотелось самой. Надеюсь, ты не против?

— Нет, — отвечаю я и, помолчав, добавляю: — Иногда так странно осознавать, что я больше не приду ни в ваш кабинет, ни домой, никуда.

— С чего ты это взял?

— Мне недолго осталось, — говорю я, сглотнув вязкий ком, образовавшийся в горле. — Может, месяца два.

— Ты мне говорил, что тебе немного осталось и четыре года назад, Кирилл, — напоминает она мне. — Но посмотри, где мы с тобой сейчас. Хочешь, расскажу тебе историю из будней студентов-психологов? — Я киваю, и она продолжает: — Это случилось после первой летней сессии. Мы почти всей группой поехали на реку. Ту, что за городом, знаешь?

— Знаю, — когда-то и мы ездили туда. Папа удил рыбу, я пытался поймать стрекоз. Они лениво висели в воздухе — вальяжные, сонные, яркие. Но стоило мне только подкрасться, и они отлетали, оставляя меня разочарованно вздыхать. Потом папа поймал небольшого карася, и я крепко держал его скользкое тело в ладонях, наблюдая, как рыбина отчаянно открывает рот, как раздуваются жабры, обнажая ярко-красную изнанку. Тот карасик так и умер у меня в руках.

— Взяли палатки, еду, выпивку, — тем временем продолжает Анна Аркадьевна, вырывая меня из детских воспоминаний. — Много выпивки. Тем вечером мы праздновали, а потом голые плавали в реке, — она усмехается, я тоже не могу сдержать улыбки. От того, что она со мной откровенна, становится тепло. — Я-то старалась далеко не заходить, плохо плаваю, но в окружающем веселье вышло так, что я оказалась достаточно глубоко, течение было сильным. Я вдруг погрузилась под воду, полностью потеряла ориентацию в пространстве, темно же было. Знаешь, что я испытывала?

— Страх? — предполагаю я.

— Нет, страх пришел позже. А тогда, под водой, я испытывала удивление. Это в людской природе, Кирилл, считать, что плохое с нами случиться не может. Мы в теории знаем обо всех угрозах, но если будем задумываться об этом всякий раз, то просто с ума сойдем. Я была так удивлена, что это со мной, что я еще такая молодая, как же так может произойти? Меня вытащил одногруппник. Вот на берегу пришел страх. Но кое-что все-таки из этой истории я вынесла для себя.

— Что не стоит купаться пьяной? — спрашиваю я, когда пауза затягивается.

— И это тоже, — она подмигивает мне и смеется. Ее смех, кажется, я слышу впервые. Он красивый. — А еще, — отсмеявшись, продолжает она, — что жизнь несправедлива. Она не выдает тебе отмеренное время, не дает гарантий. Сотни здоровых людей умрут сегодня, Кирилл. В авариях, несчастных случаях, при каких-то нелепых обстоятельствах, понимаешь? Здоровье — это замечательно, но и оно не гарантирует долгой и благополучной жизни. У тебя хотя бы будет время, чтобы попрощаться. И я знаю, что мои слова тебе сейчас кажутся дерьмом собачьим, может, так оно и есть…

Она умолкает, досадливо махает рукой, устало потирает переносицу.

— Это вообще не то, что я должна была тебе сказать.

— Это лучшее, что вы могли мне сказать, — уверяю ее я.

Она смотрит на меня испытывающе, и я спокойно встречаю ее взгляд. Я не лукавлю, мне и правда приятно, что она рассказывает мне что-то личное, а не отбывает повинность в качестве моего психолога.

Позади раздаются шаги, мы с Анной Аркадьевной оборачиваемся синхронно. Это Антон. Он неуверенно замирает, заметив, что я не один, засовывает руки в карманы, будто ожидает от меня какого-то знака. Я машу рукой, давая понять, что ему можно подойти.

— Привет, — здоровается он со мной, потом переводит немного настороженный взгляд на Анну Аркадьевну. — Добрый день.

— Добрый, — отвечает она. — Представишь нас, Кирилл?

— Да, конечно. Антон, это Анна Аркадьевна, много лет она лечила мою больную головушку.

— Не такую уж и больную, — фыркает она и, когда пауза затягивается, вопросительно изгибает бровь.

— Это Антон, — в конце концов, произношу я. Ну, как мне его назвать? Друг? Парень? Или бойфренд, как в американских комедиях? Мне не хочется ставить его в неловкое положение, ему и так несладко сейчас. Я знаю, что он поймет и не обидится. У меня по спине мурашки бегут от его присутствия.

— Просто Антон, — задумчиво произносит Анна Аркадьевна и улыбается. И я осознаю вдруг, что она все понимает, что она поняла почти мгновенно. И что она не осуждает. — Ну, я пойду уже, ребята. Ты присмотришь за ним, да, Антон?

— Да.

— Хорошо, — она поднимается, отряхивает налипшие на одежду пушинки. — Я как-нибудь приду еще.

— Не нужно, — отвечаю я. Мне хочется объяснить ей, что в следующий раз я, возможно, уже буду совсем плох. Наша сегодняшняя встреча прошла хорошо, и мне хочется, чтобы ее последнее воспоминание обо мне было положительным. Быть может, это хоть немного сгладит те годы, когда я был с нею почти груб. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы высказать это все, но Анна Аркадьевна прерывает мои метания.

— Понимаю, — произносит она и протягивает мне руку. Я пожимаю ее — так крепко, как только могу. Мы не говорим ни «до скорого», ни «до свидания», потому что это было бы ложью. И уж точно не говорим «прощай». У этого слова сладковатый гнилостный вкус, и мне предстоит сказать его позже, тем двоим, кто важнее всего в моей жизни. Я благодарен Анне Аркадьевне, что она не требует от меня слов.

Она уходит по тропинке, тополиный пух пляшет вокруг ее щиколоток. Она не оборачивается, и осанке ее позавидовала бы королева. Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом больницы, и только тут ощущаю руку Антона, которая, наверное, уже давно лежит на моем плече.

— Все хорошо? — осторожно спрашивает Миронов, присаживаясь перед инвалидным креслом на корточки.

— Да, хорошо.

— Пойдем назад? Если Дарья Степановна увидит…

— Она поймет, — прерываю я его. — В этот раз — поймет. Давай побудем еще немного, ладно?

Видно, что Антон не в восторге от этой идеи, но он все же садится на скамейку, туда, где еще минуту назад сидела Анна Аркадьевна.

— Ты когда-то плавал голышом? — спрашиваю его я.

— Эм-м-м… нет, — отвечает Антон и, ухмыльнувшись, добавляет: — А ты что-то хотел предложить?

— Поплавай как-нибудь. Только ничего не пей перед этим.

Антон смеется, шутливо щелкает меня по носу и бормочет:

— И откуда тебе только эта мысль в голову пришла?

Я пожимаю плечами и, запрокинув голову, прикрываю глаза. Солнце светит мне прямо в лицо, рядом Антон, и у нас впереди целый день. Это и правда больше, чем у сотен и тысяч людей.