— Кирилл… — мое имя срывается с его уст, словно отчаянный стон. Ведь мы так ни разу и не набрались решимости, чтобы обсудить будущее. Мы откладывали и ждали — и вот оно на пороге, нетерпеливо стучится. Ведь даже если я проживу еще какое-то время, наши отношения в любом случае закончатся уже совсем скоро. Нет, Антон, конечно, будет писать и звонить так часто, как это вообще возможно, но я стану занозой под его кожей. Чем-то прошлым, громоздким, что и хотел бы, да не можешь затащить в новую жизнь. — Я поступлю здесь.
— Куда? В бурсу? Техникум? Не гони, Антон, — я отвожу прядь волос, упавшую ему на глаза. — Нечего тебе ловить в этом городе. Тем более сейчас. Поедешь в столицу, там никому не будет дела, какая у тебя ориентация, с кем ты встречаешься.
Мне забавно слушать самого себя. Ну, откуда я это взял? Откуда знаю, как там, в той столице? Но Антон не смеется. Он кивает и вновь роняет голову на мое плечо. От тела его пышет жаром, будто от печки. Мне душно и неудобно, затекла неудачно согнутая нога. Но я его не тревожу. Пускай хоть всю ночь так сидит — я потерплю.
***
Май в самом разгаре. Сквозь открытую форточку залетает тополиный пух — оседает на полу, вертится там, будто пляшет хоровод. Медсестра недовольно хмурится, но ничего не говорит. Втыкает иглу капельницы, небрежно прикрепляет ее к коже и выходит. Она вечно недовольная, мрачная. Хотя и работка у нее, конечно…
Я вздыхаю, надеваю наушники, вновь включаю музыку. Это тоже Катькин подарок — она принесла мне ноутбук, таскает книжки (за последние недели я прочитал больше, чем раньше читал за годы), а теперь вот и наушники. Мы с Антоном накачали музыки — такой разной, что иногда я дивом даюсь. О чем мы думали, когда качали монгольскую народную песню?
И Катя, и Антон сейчас с головой в учебе. Они являются ко мне измученными, с серыми кругами под глазами. Они говорят о школе, уроках, грядущих экзаменах. Потом, словно очнувшись, резко меняют тему. Я знаю, как винит себя Антон. Ему кажется, что он уделяет мне мало времени, но я пресекаю на корню любые его попытки остаться на ночь, скрючившись на стуле, или прогулять репетитора.
Еще дважды Антон приходил с разбитым лицом. В последний раз он был избит настолько сильно, что я начал паниковать по-настоящему. В своей тупой звериной агрессии они еще и покалечат его, с них станется. Антон успокаивал меня, убеждал, что Славка получил так, что больше не полезет. Я ему не верил: он один, а там — стая. Но дни шли за днями, синяки успели сойти, а новых следов на лице Антона я не замечал. Быть может, скорые экзамены даже моих дураков-одноклассников заставили засесть за книжки.
Давал ли о себе знать Артем, я не в курсе. Возможно, я боялся услышать об этом, поэтому не спрашивал ни у Миронова, ни у Кати. Она как-то недавно сказала, что брат уже купил билеты на поезд — для себя и своей девушки. Значит, до их отъезда оставалось немного. И то хорошо, Антону будет хоть немного полегче.
И да, у меня рак. В общем-то, это настолько предсказуемо и банально, что я даже не удивляюсь особо, когда доктор все-таки объявляет мне диагноз. Он говорит так долго и витиевато, будто лекцию в мединституте читает. Жаль, что Антона нет. Ему бы, может, интересно было бы послушать. Понял бы он точно больше, чем я. Но я гляжу на маму — она вжалась в спинку стула, будто бы самым большим ее желанием было исчезнуть отсюда. Слезы текут, и она их не вытирает. Они капают на ее сложенные на коленях руки, и только в этот момент мне становится больно. Нет, все-таки славно, что Антона с нами нет.
Я улавливаю отдельные фразы из речи врача.
— Саркома… поражение слизистой оболочки желудка… кровотечение… назначают химиотерапию, но учитывая твое состояние… в любом случае… экспериментальные методы…
Он наконец-то замолкает. Я поднимаю на него взгляд. Он высокий и крепкий, еще совсем не старый, но уже полностью седой. Глаза у него светлые и такие усталые, будто бы он не спал уже многие дни.
«Поспали бы вы хотя бы часок», — хочется сказать мне, но вместо этого я киваю и произношу:
— Спасибо.
Я бы мог расспрашивать его, требовать объяснить все человеческим языком. Мог бы закатить истерику. Мог бы разреветься, и пускай все суетятся вокруг меня. Но я вдруг представляю себе Антона — вот он так же стоит перед каким-то мальчишкой и все, что ему хочется - выпить чашку крепкого до горечи кофе. Я представляю Антона на месте этого доктора и не чувствую ни раздражения, ни обиды.
— Кирюша… — произносит мама, громко шмыгнув носом.
— Все нормально, ма, — повернувшись к ней, говорю я. — Ты же слышала, химиотерапия и экспериментальные методы. Будем пробовать, да?
Она кивает. Она понимает, что все это — полнейший бред. Я понимаю — тоже. Но ей так будет легче, если меня будут колоть, и пичкать таблетками, и обследовать. Если это успокоит ее, то я потерплю.
— Сколько мне осталось? — спрашиваю я тем же вечером у доктора, когда мамы нет рядом.
— Мы не можем делать такие прогнозы… — начинает увиливать он. Я качаю головой, прерывая монолог, который он готовится произнести.
— Пожалуйста, скажите мне правду. Мне важно знать.
— Месяца два. Может, три.
— Хорошо, — киваю я и закрываю глаза. Хочется спать.
А на следующее утро приходит Антон. Сегодня суббота, он пробудет здесь почти весь день. Я улыбаюсь ему и говорю:
— Они наконец-то мне все рассказали.
— Я знаю, — он отводит взгляд, смотрит куда-то за окно, где ветер колышет ветки деревьев. На большинстве уже появились листья — такими зелеными они бывают только весной. Мне уже не доведется увидеть, как они пожелтеют.
— Давно ты знаешь?
— Уже три дня, — он закрывает глаза. — Но догадывался и раньше.
Каково же ему было: знать и скрывать это от меня? Улыбаться, беззаботно болтать, смотреть мне в глаза? Теперь ему должно быть легче. По крайней мере, я так надеюсь на это.
— Иди сюда, — зову я его. И когда он подходит и садится, я обнимаю его крепко-крепко. — Это хорошо, что они мне сказали. Мне теперь проще, правда.
— Ты должен бороться, Кирилл, — шепчет Антон. — С этим ведь можно справиться, отсрочить…
Я бы мог сказать ему, что уже не хочу бороться. Я устал. Господи, кто бы только знал, насколько я устал!
— Конечно. Я буду. Так легко ты от меня не отделаешься, — вместо этого произношу я. Ерошу волосы Антона, целую его в макушку. Его слезы пропитывают рубашку у меня на плече. Он плачет тихо-тихо, будто бы надеется, что я не узнаю. Но я знаю, конечно. В душе я плачу вместе с ним, но на деле не позволяю себе слабости. Мне осталось совсем чуть-чуть. Я потерплю. Я глажу его по спине, голове, напряженной шее и шепчу: — Я буду бороться, конечно, буду…
Кажется, это было только вчера, а на деле уже прошло несколько недель. Сейчас май, тополиный пух кружится в воздухе, щекотно лезет в глаза и нос. Нужно бы закрыть окно, но я откладываю это снова и снова. Вскоре вновь придет медсестра и уж точно на этот раз не станет потакать мне.
Но вместо медсестры приходит Анна Аркадьевна. Она сама позвонила мне, сама предложила, и я не стал отказываться.
— Здравствуй, Кирилл, — произносит она.
— Здравствуйте, — откликаюсь я. Непривычно видеть ее не в стенах собственного кабинета, без каблуков и яркого макияжа. Можно представить, что она пришла ко мне как друг, а не «врачеватель душ». Сейчас бы я точно не стал называть ее «сушеной воблой».
— Обожаю весну, — Анна Аркадьевна подходит к окну и открывает его еще сильнее. Вдыхает полной грудью, потом оборачивается ко мне. — Ходил сегодня на улицу?
— Нет, — на улице я не был с тех пор, как меня привезли сюда. По большому счету, я даже не интересовался, можно ли мне.
— Почему? — спрашивает она, а я даже не знаю, как ответить.
— Не знаю, — в конце концов признаюсь. — Нужно же спрашивать и чтобы кто-то шел со мной. Не хочу…
— Причинять беспокойство? — приходит она мне на помощь, заметив, как я замешкался.
— Да.
— Ты изменился, Кирилл, — задумчиво произносит Анна Аркадьевна, потом, будто бы встряхнувшись, энергично потирает руки и заявляет: — Знаешь что? Я узнаю у врача. Уверена, мы сможем это организовать. Там есть скамейка в тени, можно на ней посидеть.
