Я целую ее в макушку и прижимаю к себе покрепче. Она ничего не говорит, не смотрит на меня, но я кожей ощущаю ее улыбку и то, как расслабляются ее плечи. Невероятно, но ей тоже было не все равно, она тревожилась обо мне. Вот так, мимоходом, Антон Миронов дарит мне еще и друга.

Вечером они уходят вместе. Она целует меня в щеку, он — в губы. Я смотрю, как за ними закрывается дверь, и думаю, как бы хорошо было, если когда-нибудь они полюбили друг друга не только как друзей.

***

У меня вновь берут анализы, проводят ФГДС и гистологическое исследование желудка. Что-то колют, суют под язык какие-то таблетки и шепчутся, шепчутся, шепчутся… Я в больнице уже неделю, и, кажется, впервые мне становится только хуже. Настроение мое скачет от глубочайшей апатии до истеричной тревожности, когда я пристаю с расспросами ко всем, кто решается переступить порог моей палаты.

— Рак, да? — спрашиваю я маму. Она вздрагивает, напрягается и ломким голосом произносит:

— Не выдумывай, Кирилл. Такие диагнозы не ставятся с бухты-барахты. Нужно анализы делать… В любом случае все будет хорошо…

— М-м-м-м, — издевательски тяну я и вдруг разражаюсь злобной тирадой: — Сколько можно, ма? Скажешь ты мне или нет? Я, может, хочу, чтобы меня все оставили в покое? Может, блядь, хочу подохнуть в своей кровати, нет, ты не думала об этом? Как же меня задолбало, что меня все лечат. Заняться вам нечем, что ли?

— Кирилл! — Антон перебивает мою истерику. Сжимает мою ладонь до боли и хруста. Но сейчас это сравнимо с ведром воды, выплеснутым в жаркое пламя. Я выдергиваю руку и рявкаю:

— Что?

Антон молчит. Только смотрит на меня так, будто я глупый ребенок, который разочаровывает его, но которого он слишком любит, чтобы злиться или обижаться по-настоящему. Мама шмыгает носом и кусает губы, чтобы удержать слезы, которые заволокли глаза.

— Простите, — произношу я, вновь бессильно упав на подушки. — Оба простите меня. Мне жаль, я не хотел. Ма, ну, не плачь…

— Я не плачу, Кирюша, — срывается с ее дрожащих губ. — Я все тебе расскажу, сынок. Только потерпи немного, еще рано делать какие-то выводы. Потерпи, ладно?

— Да, — я киваю. Глаза закрываются, как бы я ни пытался держать их открытыми. Сейчас я сплю все время. Мне так жалко этих потерянных часов, которые я мог бы провести с дорогими мне людьми. Но я ничего не могу поделать. — Не уходи, ладно?

Я и сам не знаю, кого из них прошу — маму или Антона. Они останутся оба — моя маленькая семья.

***

Антон приносит мне Мэри. Крадется, боясь меня разбудить, но я широко зеваю и приветственно поднимаю руку, давая понять, что проснулся. Доза обезболивающих сегодня была больше, чем обычно, голова от них чугунная, а движения заторможенные.

— Я подумал, что… в общем, вот, — он кладет ее на подушку. Видно, что он сомневается в своем решении. Оно и понятно: в последнее время я, бывает, раздражаюсь из-за любых мелочей.

— Спасибо, — отвечаю я. На самом деле она мне не так уж и нужна. Ей я поверял свои самые потаенные мысли, с нею делился страхами. Высказывал ей то, в чем не мог признаться ни маме, ни психологу. Невообразимо, каким же одиноким я тогда себя ощущал. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, как вообще выживал все эти долгие годы, похожие один на другой, словно братья-близнецы. Но теперь я больше не чувствую себя одиноким.

Я заталкиваю Мэри под подушку, вновь гляжу на Антона и тут только замечаю — его верхняя губа разбита, из глубокой трещины сочится сукровица, а под глазом лиловым наливается синяк.

— Что случилось? — спрашиваю я и, ухватив его за ладонь, вынуждаю присесть на край койки. Костяшки пальцев тоже сбиты в кровь. — Только не говори, что упал на тренировке.

— Ты же знаешь, что я их давно бросил.

— То-то и оно. Это Артем этот, да? Что этому мудиле опять нужно, не успокоится все. Ну, уро-о-од, — от злости у меня скрипят зубы.

— Нет-нет, — стремится успокоить меня Антон. — Это Славка, ничего нового. Ты же знаешь, что ему и повода не нужно, чтобы кулаками махать.

Я пристально смотрю на Антона, а он отводит взгляд. Прошло то время, когда ему удавалось мне лгать. Я знаю теперь его так хорошо — слышу эту неестественную нотку в голосе, вижу, как судорожно дергается уголок его рта, как дрожат ресницы, за которыми он прячет глаза.

— Врешь ведь, — без тени сомнения заявляю я. — Миронов, расскажи мне.

— Это и правда Славка… — медленно произносит Антон. Он переплетает наши пальцы, смотрит на наши соединенные руки так пристально, словно это самое интересное, что ему доводилось видеть. Мне хочется поторопить его, но я не решаюсь. Я жду, пытаясь вспомнить лицо Славы Соловьева. Пытаюсь — и не могу. А мы ведь учились с ним с первого класса. Я помню, что в младшей школе он носил уродливый коричневый свитер, на котором, кажется, был миллион катышек. И стрижка у него была дурацкая, как горшок… А еще он плохо выговаривал «р». Бегал за мной с этим своим «Килилл, Килилл», а я его передразнивал и насмехался. Да уж, сколько же ерунды хранит память, а вот лицо припомнить не могу. — Они знают, — будто бы через год молчания, произносит Антон, вырывая меня из воспоминаний. — Знают, Кир…

— Что знают? — спрашиваю я, хотя подсознательно все понимаю мгновенно.

— Обо мне. О нас с тобой. Я сегодня пришел в школу, а они… В общем, я не знаю, откуда им стало известно, но Слава начал свое… ты понимаешь… И я его, мы… — Антон давится воздухом, шумно вздыхает и наконец-то вскидывает на меня взгляд. Солнышки в его глазах панически мечутся. Ему страшно. Больше за меня, за то, что я подумаю, как буду чувствовать себя теперь, когда после моего имени вся школа будет добавлять «пидор».

— Откуда, откуда… Вариантов-то не много. Я вообще только один могу придумать, — задумчиво проговариваю я, пытаясь собраться с мыслями. Чертовы лекарства! Делают меня таким тугодумом.

— Зачем ему это? А если бы я про него рассказал, про то, что между нами было?

— Кто? Ты рассказал? — фыркаю я. — Миронов, ты никогда этого не сделаешь. Я бы — да-а-а… Я бы еще и приукрасил, я бы сделал так, чтобы о нем каждая собака в подворотнях знала, а в первую очередь его армейские дружки… Вот бы они порадовались… — эти фантазии такие приятные, красочные. Я позволяю себе потешиться ими мгновение, а потом возвращаюсь к мрачной реальности. — Но ты, Антоша… — я впервые его так называю, но он так переживает, что даже не замечает. — Ты бы так даже с ним не поступил.

— Плевать. Меня их мнение совершенно не интересует, пускай думают, что хотят. Но ты…

— А что я? — перебиваю Антона. — Я никого из этих людей месяцами не видел и вряд ли увижу. Или ты думаешь, что они заявятся сюда, чтобы обозвать меня педиком?

— Кирилл… — он глядит на меня осуждающе, но я лишь пожимаю плечами. Из песни слов не выкинешь. Но, прислушавшись к себе, я осознаю, что и правда не тревожусь из-за того, что кому-то там известно обо мне. Сейчас я надежно скрыт за стенами больницы, а потом в свои крепкие объятия меня примет смерть, и уж тогда-то меня точно не будут волновать никакие Артемы или Славики.

С Антоном все иначе. Это ему придется получать двойную порцию издевок — и за себя, и за «того парня». Это ему нужно будет драться за свое право любить и жить, не оглядываясь на мнение вопящего стада. Это его битва, в которой ему придется сражаться в одиночестве.

Я с трудом сажусь, обхватываю Антона за шею, привлекаю его к себе. Он лбом утыкается в мое плечо, тяжело вздыхает. Я тычусь губами в его щеку, прижимаюсь к нему покрепче, вдыхаю запах его кожи и волос.

— Это ничего, Антон, — шепчу я. — Скоро экзамены, и после них ты сразу уедешь…

— Никуда я не поеду, — неразборчиво произносит он. — Пока ты…

— Что, «пока я»? — я отстраняюсь, чтобы заглянуть ему в глаза. Губы его упрямо сжаты, я провожу по их контуру большим пальцем — осторожно, чтобы не растревожить ранку. — Пока я не умру? Поступать не будешь? Ну, тогда ты уйдешь в армию, Миронов. Тебе когда восемнадцать? Летом? Да, ты уйдешь в армию, и вряд ли у тебя будет возможность часто общаться со мной. А так Катька мне принесет свой старый ноутбук, она обещала. Там есть скайп, мы сможем общаться.